А полное название у нее такое: "Монтре-Миссолунги-Астапово. По следам Байрона и Толстого. Литературная прогулка от Женевского озера в Бернский Оберланд". Она вышла по-немецки, а в этом году появился и французский перевод. Я шел с моим лэп-топом семь дней, и получилось семь глав. А во-вторых, путевые заметки предполагают, что вот те картинки, которые тебе показывают по дороге, ты воспринимаешь всерьез. Кому-то проще пользоваться уже готовыми кусками реальности. Мне важнее суть, а не оболочка. Зачем описывать клочки чужой планеты, когда мне нужно создавать свою. Роман — это моя планета, где на каждом камне еще следы от моих рук.

— Мы десять лет назад с тобой говорили, что рукописи похожи на письма в бутылках. Вот сейчас — насколько и как тебе важен конкретный читатель. Очень часто писатель, чувствуя недостаток диалога, сам бежит к читателю — отвечает на письма, заводит сайт или публичный дневник, сражается со своими комментаторами, принимает поздравления, похвалы, etc.

— Думаю, для того, чтобы написать настоящий текст, нужно вообще упразднить всякую почту, даже бутылочную. Стать на годы отшельником, столпником. Жить несуетно. А когда текст написан, то по большому счету уже не так важно, что с ним происходит. Прочитает кто-то — хорошо, нет — не страшно. На любой текст найдется десять восторженных читателей и сто разъяренных, а все остальное человечество и так умрет в прекрасном неведении. У меня нет своего сайта, я не веду публичный дневник, не сражаюсь с комментаторами.

— А что ты читаешь? Из того, что написано на русском языке и что написано там?

— После романа я еще не начал читать. Для меня читать — это уже писать, начало работы над новым текстом. Я уже давно потерял в себе ту прекрасную читательскую свободу, когда берешь книгу и хочется узнать, поженятся ли герои и кто убийца. Ну, поженятся, так поздно или рано разведутся, и какая разница, кто убийца? Я перебираю книги, открываю в разных местах, листаю, вчитываюсь в отдельные абзацы — и если понимаю, как она устроена, то читать неинтересно. А если не понимаю, то тогда принимаюсь за работу. Вот это и интересно — понять, куда, в каком направлении хочет автор развивать литературу, какие у него новые технические идеи. Мы же ремесленники. Мы обтесываем слова и сбиваем их покрепче, чтобы не было зазоров. Профессиональный интерес: а в чем обошел тебя другой мастер? Но опять же, оговорюсь, здесь речь идет о технике. Потому что самое главное, чем наполняешь построенный мир — самого себя — подсмотреть у других невозможно.

Сообщите, пожалуйста, об обнаруженных ошибках и опечатках.

Извините, если кого обидел.

07 января 2009

История про Олега Павлова — 1

Собственно, это разговоры с Олегом Павловым в июле 1995 года.

Павлов был очень большой, огромный даже человек — причём я как-то забывал, что он человек молодой. Но он был в литбературой среде очень давно, по-моу. даже вырос в ней, а я был хрен с горы и мне всё было интересно. Павлов сделал для меня важное дело — нёс мою рукопись в журнал, и её напечатали. У каждого должен оказаться на пути такой человек. Его сначала много хвалили, а потом много ругали — и то и другое с примесью несправедливости. Его ругали за какой-то угрюмый пафос, но я думаю, что Павлов уж во всяком случае всегда был искренен. Потом я как-то потерял и виду, но всё равно — дай Бог ему здоровья.

— Имеет смысл начать с биографии, потому что она всё же определяет то, что делает литератор, и особенно прозаик.

— Знаешь, чем бы я не начинал всерьез заниматься, захватывало, но никогда не мог довести начатого до конца — срывался на другое, увлекался другим. Только в спорте перепробовал: дзю-до, баскетбол, плаванье, шахматы, регби, и даже один день прозанимался фехтованием, но страдал именно от неспортивности и несобранности. То же самое было со школьными предметами и чтением. Восьмой класс окончил посредственно по русскому, физкультуре, черчению и поведению. Десятилетку закончил посредственно по русскому языку, физкультуре, начальной военной подготовке, поведению и при посредственном прилежании к общественно-полезному труду. Хорошего в характеристике было отмечено только то, что имею литературные способности. Я тогда увлекался футуристическим Маяковским и писал в его духе стихи, которые и зачитывал по поводу и без повода в школе. Школа наша была заштатной. Два последних года в ней как бы преподавался немецкий язык — но не было и экзамена по языку, хоть оценку поставили хорошую.

Это был уже восемьдесят седьмой год.

Я это рассказываю потому, что к получению высшего образования оказался никак не готов, но и не имел рабочей специальности и искал простейшего навыка работу. Первым, что попалось, была работа грузчика в соседнем продмаге, но потом устроился через знакомых сестры работать в Государственный исторический музей рабочим по зданию, решив в общем, что нацеливаюсь на историю. На это повлияло то, что в Московском университете на истфаке училась сестра.

Весной восемьдесят восьмого призвали в армию — во внутренние войска, где я попал служить в конвойную часть. За полгода армии я увидел, говоря в масштабе округов, Туркестан и Среднюю Азию, начав служить с Ташкента и кончив службу в Карагандинской области, что в Северном Казахстане. За полгода так и не выучился толком стрелять и, хоть отстоял на вышке, не выучился жизнью на охранника.

Но за эти полгода мог быть изнасилован, зарезан, застрелен, посажен в тюрьму, изувечен, мог изувечить непоправимо самого себя — тут я не в силах описать всех обстоятельств, только обозначаю, что видел в упор перед собой, загнанный как какой-то зверек в угол, но каждый раз происходило чудо. Этим чудом, спасавшим меня в последний возможный миг, были люди, так что можно было сказать, что спасало сострадание. Также я узнал и увидел, какие бывают лагеря и жизнь вокруг них. Отлежав в госпитале с травмой головы, но, будучи психически здоровым, оказался в стенах карагандинской психушки, где провёл полтора месяца и был выплюнут как психически неполноценный, хоть скрытую инвалидность заполучил на сосудах мозга.

Тогда я сумел устроиться работать только вахтером, без образования, ремесла и отпугивая тем, что белобилетник. Стихов с тех пор не написалось, кажется, ни строчки. Я начал писать первую прозу. Писал, отгородясь и как чужой, ту другую жизнь, которую я, никак не стараясь закладывать в память, глубоко и подробно помнил, и которая-то делала меня человеком одиноким,