и тот сперва с энтузиазмом его поддержал. Но потом испугался трат и принялся его отговаривать с еще большим рвением, чем мать. Герберт продолжал писать матери письма – деловые, умоляющие, озлобленные, грозился самоубийством. Ничего не помогало. Наконец он не выдержал и ранним воскресным утром двинулся в путь. Отшагав семнадцать миль (около часа езды на поезде!), он появился в Ап-парке. «Я выбрал кратчайший путь… и решил пересечь парк, чтобы перехватить возвращающихся из церкви людей, – писал он в «Тоно-Бенге». – Мне не хотелось попадаться им на глаза, пока я не повидаюсь с матерью, и в том месте, где тропинка проходит между холмов, я свернул с дорожки и не то чтобы спрятался, а просто встал за кустами… Странное чувство испытывал я, стоя в своей засаде. Я воображал себя дерзким разбойником, отчаянным бандитом, замыслившим налет на эти мирные места. Впервые я так остро чувствовал себя отщепенцем, и в дальнейшем это чувство сыграло большую роль в моей жизни. Я осознал, что для меня нет и не будет места в этом мире, если я сам не завоюю его. Вскоре на холме появились слуги, которые шли небольшими группами: впереди – садовники и жена дворецкого, за ними две смешные неразлучные старухи прачки, потом первый ливрейный лакей, что-то объяснявший маленькой дочке дворецкого, и наконец моя мать в черном платье; с суровым видом шагала она рядом со старой Энн… С мальчишеским легкомыслием я решил превратить все в шутку. Выйдя из кустов, я прокричал: – Ку-ку, мама! Ку-ку! Мать глянула на меня, побледнела и схватилась рукой за сердце…» И все-таки в этот раз ему удалось добиться от матери лишь обещания как следует все обдумать… Оставалось продолжать осаду. Первым дрогнул Хорес Байат. Он сообразил, что молодой учитель сумеет покрыть расходы при помощи премий, которые школа получит за экзамены, успешно сданные его учениками в «Колледже наставников», и согласился платить ему в первый год двадцать фунтов, а начиная со второго – и все сорок. Чтобы прокормиться и заплатить за жилье, нужно было тридцать пять фунтов. Неужели мать откажет ему в жалких пятнадцати фунтах? Она согласилась. Мистер Хайд просил Уэллса не уходить, пока не кончится летняя распродажа, но тот наотрез отказался. До начала занятий в школе оставался месяц, и его можно было посвятить чтению! И вот он уже в поезде на Петерсфилд, с остановкой в Мидхерсте. В купе кроме него ни души, видавший виды верный его саквояж валяется на сиденье напротив. И вдруг будущий младший учитель обнаружил, что пляшет и с торжеством поет какую-то дичь на мотив «Нам не страшен серый волк»:

Чертов парень убежал, убежал, убежал!

Чертов парень убежал, убежал навек!

«Мистер Уэллс»

До начала занятий оставался еще целый месяц, но все было давно договорено, и Уэллс даже знал, где и с кем будет жить. Школа за два года его отсутствия успела разрастись. В ней было теперь шестьдесят учеников – в два раза больше, чем прежде. Было построено здание, где жил со своей семьей Хорес Байат и размещалось двадцать пенсионеров, наняты два новых учителя. С одним из них, по фамилии Хэррис, Уэллс снимал мансарду над кондитерской миссис Уолтон – двенадцать шиллингов в неделю на полном пансионе, – но Хэррис должен был вернуться лишь к первому сентября, и пока что новый учитель был у себя полным хозяином. Он наслаждался одиночеством, которого два последних года был лишен, тихими улочками и уютным парком любимого им Мидхерста, обильной и вкусной пищей. Миссис Уолтон, энергичная круглолицая кареглазая женщина в очках, любила готовить и от души радовалась, наблюдая, с каким энтузиазмом новый жилец поглощает ее завтраки, обеды и ужины. Жильцу этому было восемнадцать лет, и звали его мистер Уэллс. «Берти» – так учителей не зовут. Даже младших. Но и для себя самого Уэллс перестал быть Берти. Последний раунд его борьбы за место под солнцем был таким напряженным и потребовал от него такой концентрации сил, что Берти и в самом деле куда-то исчез. На его место явился Герберт Джордж. Можно ли было назвать его взрослым человеком? Пожалуй, нет. Не больше, чем любого другого восемнадцатилетнего юношу. Но он с честью выдержал испытание, закалил свою волю, понял, что способен преодолевать жизненные преграды, и готовился преодолеть все – сколько их перед ним ни возникнет.

Мистер Уэллс

Он вставал в пять утра, устраивался за письменным столом, роль которого исполнял большой желтый ящик (в другом таком ящике постепенно возникала его библиотека), и принимался за дело. До восьми он успевал уже поработать три часа. И совершенно так же использовался каждый просвет, возникавший на протяжении дня, даже когда уже начались занятия в школе. Над ящиком-библиотекой висела программа его будущих научных и литературных успехов (в литературной области были, правда, пока запланированы лишь «брошюры либерального направления»), а по комнате были развешаны изречения: «Знание – сила» (афоризм Фрэнсиса Бэкона), «Что сделал один, способен сделать другой», «Тот, кто желает управлять другими, должен прежде всего научиться управлять собой». Последнее звучало как призыв, изначально адресованный не кому иному, как самому Уэллсу. Пока что это давалось ему без большого труда. Увлечение порождало усердие. Кроме этапов на пути к будущему величию, на другом листке были размечены и более непосредственные планы. В определенные часы – не исключая обеда – положено было заниматься латынью, французским, Шекспиром и несколькими естественными и точными науками. Когда вернулся после каникул Хэррис, они начали – тоже, разумеется, согласно точному расписанию – совершать часовые прогулки по парку, во время которых Уэллс излагал коллеге свои научные и житейские идеи. Шли они всегда таким быстрым шагом, что бедняга Хэррис еле успевал переводить дыхание и все удивлялся, как Уэллс ухитряется еще говорить без умолку. В этом восемнадцатилетнем юноше, дорвавшемся наконец до вожделенной возможности развивать свой ум и душу, все теперь вызывало удивление. И не у одного только Хэрриса. Байат быстро понял, что сделал правильный выбор. Новый учитель на лету ловил его советы и неплохо подменял его в младших классах. К тому же, что важнее, он целиком взял на себя вечерние классы, которые сулили денежные награды за успешно сданные экзамены по естественным и точным наукам. Сам Байат не имел обо всей этой премудрости никаких представлений и, хотя считал своим долгом присутствовать на уроках, занимался там своими делами – исправлял сочинения, писал письма. Уэллс тоже не блистал большими познаниями в науке, но, готовясь к урокам, приобретал их так быстро, словно изучал эти предметы всю жизнь. Недавний «аршинник», глядя на которого управляющий приговаривал: «Ну и ну!», очутившись в своей стихии, оказался превосходным работником. Он мог быть доволен собой – он ведь сам, без чужой подсказки, догадался, к чему у него лежит душа и есть способности. Мучило его только одно – уже сейчас, на первом этапе, пришлось в чем-то поступиться своими убеждениями. За два года, проведенные в мануфактурном магазине, у него была возможность проверить свое отношение к религии. Люди, его окружавшие, вышли в основном из тех же социальных слоев, что и он, но, в отличие от него, не взбунтовались против своей среды, а усвоили ее предрассудки. Естественно, рядом с ним никогда не было недостатка в доброжелателях, мечтавших обратить его помыслы к богу. И Уэллс согласился пройти испытание. В свободные вечера он принялся ходить в самые разные церкви. Он слушал популярных проповедников в католическом соборе, познакомился с высокой англиканской церковью, побывал у сектантов. Это только укрепило его в неверии. Раньше оно было инстинктивным, теперь стало сознательным. Особенное впечатление произвели на него несколько книг по теологии, которые ему навязали его друзья. Предназначены они были к тому, чтобы опровергнуть возражения против веры. Но из них он узнал о возражениях, которые раньше не приходили ему в голову, а доводы богословов ни в чем его не убедили. Любимым его чтением сделался отныне атеистический журнал «Вольнодумец». Овладев новым кругом знаний,