Однако насколько хорошо Стив знал отдельные странные и точные детали, настолько плохо он разбирался во всем остальном. Лишь некоторое время спустя, когда я смотрела на спящую на моих руках нашу дочку, я вспомнила, как сильно Стив боялся потерять свою человечность. Именно в тот момент я осознала: не Воз утратит свою человечность, а Стив. Воз, обладавший крепкой духовной связью с обоими родителями, будет в порядке. Стив имел в виду себя, и он знал это все время. Говорить загадками о вопросах личного характера всегда было в его духе. Сейчас я представляю его как слепого, выстукивающего с помощью белой палки слова – где-то уже не здесь, вне пределов настоящего, – поддерживающего связь между своей истинной и фальшивой сущностью, желающего довериться мне, чтобы не оставаться одному, испытывая смесь ужасного страха и радости от такой редкой судьбы.

Мое имя, Крисанн, происходит от названия цветка – хризантемы. Во многих культурах она представляет собой символ перехода в иное состояние, хотя и трактуется по-разному. В европейской культуре хризантема рассматривается в качестве портала из нашего мира в иной, а потому этот цветок используется на похоронах. В древней священной системе Хинду восьмая чакра, которая находится над головой, – это похожий на хризантему цветок с большим количеством лепестков различного цвета. Тоже портал – на этот раз между физической оболочкой души и ее более высокими сферами. В японской и китайской культурах очень большое значение придается выходу за пределы собственного «я»: там хризантема символизирует долгую жизнь и радость, рассматривается в качестве символа объединения души и духа в теле для достижения истинного счастья в земной жизни. В Японии Имперский орден хризантемы является самым старинным рыцарским орденом и эмблемой печати самого императора, где этот символ обозначает ни больше ни меньше чем полную реализацию божественного в человеке и человека в божественном. Имя, данное мне матерью, было сродни благословению успешно преодолеть все жизненные трудности. И я ощущала необходимость в этом огромном, ярком заделе, заложенном в моем имени.

* * *

Я родилась в 1954 году в Дейтоне, Огайо, и была первым ребенком в новом поколении семейства Бреннан. Я выросла с тремя сестрами: одной старшей единокровной, Кэтти, и двумя младшими, Джемми и Линдой. Мы были прекрасной маленькой семьей в Огайо, полной надежд на новые начинания. Мы жили в большом доме в конце улицы, рядом с лесом и неподалеку от наших бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек, дядей и тетей. С крыльца нашего дома можно было увидеть кукурузное поле, в самом центре которого располагалась построенная почти век назад школа со все еще висящим снаружи колокольчиком. Зимой мы катались на коньках среди деревьев. Летом строили укрепления и притворялись, что наши сооружения в лесу являются другими мирами. По воскресеньям мы устраивали большие семейные ужины, а по выходным ходили в церковь. На Пасху мы надевали новые платья с подходящими к ним дамскими шляпками. Рождество было нелепо пышным.

Когда мне исполнилось семь лет, отца повысили, и мы переехали из Огайо, от нашего огромного семейного окружения, в Колорадо-Спрингс. После этого отца еще дважды переводили по службе: в Небраску и в конечном итоге в Калифорнию. Мне было двенадцать, когда мы переехали в Саннивейл, Калифорния. В течение года после этого мои родители разошлись. Вскоре они развелись.

Мой отец, Джеймс Ричард Бреннан, в юности был симпатичным и талантливым спортсменом: первоклассным ныряльщиком и звездой американского футбола в высшей школе, конкурентоспособным боксером во время службы в военно-морском флоте, лыжником до шестидесяти девяти лет. В восемнадцать он поступил на военную службу. Отец никогда не учился в колледже. Однако с тем опытом, который он получил во флоте, и своим дружелюбием он сумел выстроить успешную офисную карьеру и обеспечить нам хорошие условия жизни.

В молодости мой отец походил на Марлона Брандо: у него были мистические глаза, могучая нижняя челюсть и открытое, как большая полная луна, лицо. В более старшем возрасте у него появились седые волосы и мимические морщины вокруг рта, свидетельствующие о чувствительной натуре, которая не соответствовала сломанному носу, так и не принявшему былую форму после участия в боксерском поединке во время службы на флоте. Мой отец вырос в непростом районе в тяжелое время и под мускулистым телосложением прятал волнение. Он был добрым, при этом, однако, чрезвычайно чувствительным и придавал большое значение вежливости и тактичности. Возможно, именно поэтому он очень внимательно относился к тому, чтобы держать свои настоящие мысли и эмоции при себе. Хотя отец мог быть неэмоциональным, он также обладал живительным пониманием жизни и любви к своим дочерям и внукам, которые подрастали по мере того, как он становился все старше.

Мой консервативный отец всегда знал, что хорошо, а что плохо, и всегда играл по правилам. Как было принято в 50-е годы, всю эмоциональную ответственность за становление семьи он возложил на нашу мать, в то время как сам выстраивал карьеру. Как результат, он оказался совершенно не готов к дальнейшим событиям: к превращению его красивой жены в душевнобольную женщину и к тому, как изменятся его четыре дочери под влиянием 60-х годов. Когда Стив и мой отец познакомились, как позже он сам рассказывал, Стив показался ему высокомерным, эгоцентричным юношей, который не хочет становиться мужчиной. Он сказал моему отцу, что планирует дальше в жизни заниматься бродяжничеством. Два мира столкнулись. Последнее, чего мой отец желал бы для своей дочери, – чтобы она оказалась без ума от такого незрелого типа.

* * *

Моя мать, Вирджиния Лаверн Рикки, была чрезвычайно привлекательной и красивой женщиной. На кадрах из ее домашнего киноархива, на которых Вирджиния запечатлена двадцатилетней, она предстает миловидной девушкой небольшого роста с мягким женским обликом и неким сбивающим с толку чувством собственной сексуальности. У нее был детский рот, как у Элизабет Тейлор, самый обыкновенный нос и глубоко посаженные серые глаза с удивленным взглядом. Много позже, когда мне шел четвертый десяток лет и я увидела мой оригинал картины Джорджии О’Киф, единственное, о чем я могла думать, были руки моей матери.

Моя мать зачастую считала себя лучше остальных людей. Ее детство пришлось на 30-е годы ХХ века, времена Великой депрессии. Моя бабушка была поваром, и ей приходилось целыми днями работать, чтобы в те тяжелые времена содержать мою мать и своего мужа. Так что мама воспитывалась самостоятельно. После окончания Великой депрессии, когда ее отец ушел из семьи, мать привыкла коротать долгие вечера в одиночку. Она читала много книг и пила кока-колу из маленьких бутылочек. Как она нам позже говорила, «тогда кока еще была вкусной».

Моя мать прожила большую часть жизни в страхе. Ее отец приставал к ней, когда она была совсем малышкой, и моя бабушка выгнала его за это из дома – довольно необычный поступок для тех лет. Когда моей матери было девять, ее отец покончил с собой. Моя бабушка выходила замуж еще четыре раза, и еще один из ее супругов также приставал к моей матери – тогда ей было четырнадцать. Воспоминания об этих кошмарах преследовали ее всю оставшуюся жизнь.