Я опасливо приподнимаю краешек поблекшего атласного покрывала — одни небеса в курсе, что притаилось у Винни под кроватью. От ветерка взлетает облако пыльного пуха — сброшенная кожа кошмаров Винни. В Судный день, когда воскресят мертвых, пыль, коей под кроватью у Винни легион, подымется и воплотится толпою. Груды мертвой кожи, но никаких башмаков, лишь аккуратно, почему-то в пятой балетной позиции, стоят поношенные шлепанцы.

Я неохотно шарю в развалинах и руинах обстановки. Распахиваю тяжелые дверцы гардероба, следя, как бы вся конструкция не грохнулась и не раздавила меня всмятку. Гардероб Винни — а прежде Вдовы — любопытное сооружение. «Коллекция», — представляется он стилизованным шрифтом, сложившимся где-то до Первой мировой. «Коллекция дамы», собственно говоря, потому что когда-то существовала парная «Коллекция джентльмена», принадлежавшая моему давно позабытому дедушке — «моему покойному отцу», как называет его Винни, тоном подчеркивая скорее бесчувственность его, чем безжизненность.

Гардероб Винни своей половой принадлежности не стесняется: на полках ярлыки «Дамское белье», «Платки», «Перчатки», «Мелочи», вешалки обозначены «Меха», «Вечерние наряды», «Повседневные наряды».

На кровати полно одежды (а на полу и того больше), но и в гардеробе нарядов целый лес — я никогда не видала, чтоб Винни это носила. Прежде я лишь мельком заглядывала в камфарное нутро ее гардероба и сейчас совершенно заворожена, щупаю древние креповые платья, вялые и омертвелые, глажу затхлые шерстяные костюмы и жакетки — улики существования Винни, которая следила за модой пристальнее той, что нынче ползает по дому в пыльных ситцевых халатах и меховых тапках на молнии. Неужто Винни когда-то была молода? Как-то не верится.

Длинная шуба неизвестного животного происхождения подставляет мне бок, палантин настойчиво трется о кончики пальцев. Палантин сконструирован из двух давно усопших лисиц, при жизни не представленных, а ныне слившихся навеки, точно сиамские близнецы. Из недр гардероба выглядывают их треугольные мордочки, черные глаза-бусины глядят на меня с надеждой, острые носики втягивают спертый воздух. (Чем они тут заняты? Грезят о девственных лесах?) Я спасаю их, заворачиваюсь в палантин, и лисы благодарно ложатся мне на плечи, укрывают от сквозняков, что вихрятся по комнате погодными фронтами.

На дне гардероба теснятся горы коробок — обувные коробки, точно кошачьи гробики, от пыли посеревшие, на торцах черно-белые контуры туфель, у которых есть имена («Кларибель», «Далси», «Соня»), и шляпные коробки, кожаные и картонные. В обувных всевозможные туфли — пара кремовых сандалий с запасом прочности на английское лето, пара черных лакированных босоножек, которым не терпится станцевать чарльстон. Но искомых коричневых башмаков нет.

Судя по жалобным скрипам у подножия лестницы, Винни уже теряет терпение. И тут я замечаю беглую туфлю, что прячется на самом дне гардероба, одинокую, но Винни таких не носила, да и Вдова тоже. Высокий каблук, коричневая замшевая туфля с непонятным обрывком свалявшегося меха, похожего на ошметок дохлой кошки. Внутри пятна плесени, а в гнездышке мертвого меха поблескивает страз. Замша темна и жестка, шпилька сворочена на сторону, точно выбитый зуб.

Запах грусти, приплывший за мною в комнату Винни, ошеломляет, окутывает влажным плащом, и меня ведет от горя.

Вопли Винни все громче — ей что, босиком в больницу идти? Что я там делаю? Я что, в гардероб провалилась?

Я хватаю туфлю, закрываю дверцы и, обернувшись, замечаю коричневые башмаки Винни — стоят себе посреди кавардака на туалетном столике, безмолвно вывалив языки. Винни, напротив, достигла крайней степени оглушительности и, если прибавит громкости, наверняка лопнет.

Чарльз обнюхивает нутро туфли, как ищейка, прижимает коричневую замшу к щеке, закрывает глаза, словно ясновидящий.

— Ее, — решительно говорит он. — Точно тебе говорю.

От Винни, как всегда, толку чуть.

— Впервые вижу, — холодно говорит она, но, когда я предъявила туфлю, Винни отпрянула как от раскаленной кочерги. — И не смей копаться в моих вещах, — предупредила она и отбыла.

В костях, в крови своей мы знаем, что туфля прилетела из иного времени, иного пространства, хочет нам что-то сказать. И что же? Если найти вторую, отыщем ли мы подлинную невесту («Впору, впору!»), приведем ли назад, где бы ни была она сейчас?

— Чарльз, ну откуда нам знать, — может, она уже умерла?

У него такое лицо, будто он сейчас забьет меня этой туфлей.

— Ты что, никогда о ней не думаешь? — негодует он.

Однако дня не проходит, чтоб я о ней не думала. Я ношу в себе Элайзу, точно чашу пустоты. Нечем наполнить — разве что вопросами без ответа. Какой у нее был любимый цвет? Она любила сладкое? Хорошо танцевала? Боялась смерти? Унаследовала ли я от нее какую-нибудь болезнь? Прострочу ли прямой шов, сыграю ли удачно в бридж благодаря ей?

У меня нет модели женственности, кроме Винни и Дебби, а они так себе образцы для подражания. Есть вещи, о которых я не имею представления, — как ухаживать за кожей, как написать благодарственное письмо, — потому что Элайзы нет и некому меня научить. И вещи поважнее — как быть женой, как быть матерью. Как быть женщиной. Приходится бесконечно сочинять Элайзу (волосы воронова крыла, молочная кожа, кроваво-красные губы), а лучше бы не приходилось.

— Да почти нет, — непринужденно вру я Чарльзу. — Сто лет уже прошло. Надо жить, двигаться дальше. — (Но куда?)

Может, она возвращается по частям — дуновенье духов, пудреница, туфля. Может, скоро появятся ногти и волосы, потом целые руки, и наконец мы из фрагментов соберем нашу головоломочную мать.

— Это чья туфля? — спрашивает Чарльз Гордона — тот не в себе, пытается пробудить к жизни угли в барбекю.

Гордон оборачивается, видит туфлю и окрашивается в неожиданный цвет сырого теста.

— Ты где это взял? — глухо спрашивает он, но тут нас локтем отпихивает Дебби:

— Ну, Гордон, гости вот-вот придут, угли должны раскалиться. Что такое? У папули всегда получалось. А это что? — Она кивает на туфлю. — Выброси, Чарльз, это негигиенично.

В поисках чего пожрать выходит мистер Рис, обнаруживает только сырое мясо и вновь исчезает в доме. В сад бочком пробираются мистер и миссис Бакстер. Мистер Бакстер редко появляется на соседских сборищах. Даже когда нет солнца, он отбрасывает длинную тень.

Мистер Бакстер наново подстригся по-армейски, волосы сердито топорщатся на черепе. А у миссис Бакстер мягкие кудри цвета маленьких робких зверьков. У миссис Бакстер ни одного жесткого угла. Одевается она нейтрально — устричный цвет, бежевый, бисквитный или овсяный — и временами почти сливается с красивой чинцевой гостиной, где занавески пристойно подвязаны, а в тиковой горке полный порядок. Не то что Винни, облаченная в похоронные оттенки, будто вечно в трауре по кому-то. По своей жизни, считает Дебби, которая предпочитает пастель.