«В этот момент раздался голос Путилова: „Стойте! Ни с места, проклятые фанатики!“ Быстрее молнии он выскочил из-за колонны, выхватил оба револьвера и направил их на растерявшихся палачей. „Кто вы такой?“ — спросил Великий магистр. В ответ Путилов молча сорвал с себя маску. Пронесся вздох ужаса: „Путилов!… Путилов!“ Все замерло. „Смотрите, какая участь была вам уготована“, — сказал он и шагнул к статуе Бафомета. „Назад! Не смейте трогать!“ — вскричал Великий магистр. Путилов навел на него револьвер со словами: „Спокойно, сударь, или я сделаю из вас решето“.

Дулом револьвера он нажал на медные уста и быстро отдернул руку. Сработал механизм, искусно спрятанный внутри статуи, раскрытые для объятия лапы чудовища стремительно сошлись, и из них с лязгом выдвинулись блестящие стальные жала. Такие же смертоносные клинки вышли из других членов. Все они были парные, лишь последний, одиннадцатый, самый длинный и страшный, выступивший напротив того места, где у жертвы должно находиться сердце,пары не имел.

Сверкнула сталь, медный дьявол сомкнул свои объятия. Гадалка едва не лишилась чувств. «Вот какой поцелуй вас ожидал», — усмехнулся Путилов. Он указал на одно из висевших по стенам шелковых полотнищ— девственно чистое, в отличие от остальных, и сказал: «Видите это знамя? Магический иероглиф, которого на нем не хватает, должен был быть написан кровью вашего сердца…»

В эпилоге коротко сообщалось, что Путилов, прокладывая себе путь револьверами, вместе со спасенной им женщиной выбрался на поверхность, но, к сожалению, в темноте не сумел запомнить дорогу к логовищу фанатиков. Члены Священной дружины, за исключением тех, кого он навеки уложил на холодные каменные плиты подземелья, остались на свободе и затаились в надежде со временем отомстить проникшему в их тайну великому сыщику.

Была еще заключительная ремарка, отделенная от основного текста пробелом с тремя звездочками. Смысл ее сводился к тому, что перипетии дальнейшей борьбы Путилова с преступным фанатизмом будут изложены в очередных книжках Н. Доброго. В ближайшее время они поступят в продажу.

История показалась абсолютно бредовой, и не стоило, конечно, придавать ей значение, если бы голова, где родился весь этот бред, не была пробита серебряной пулей. Найденное в столе у Каменского письмо заставляло предположить, что в прочитанном есть доля правды, что существует реальная канва, по которой покойный расшивал узоры фантазии. Значит, где-то здесь, в завалах этой ахинеи, нужно искать ключ к тайне его необычайной смерти.

Наутро, как только Иван Дмитриевич вышел из дому и направился к стоявшему возле подъезда полицейскому экипажу, дожидавшийся этого момента мальчишка-газетчик заученно застрекотал:

— Загадочное убийство писателя Каменского! Покупайте «Голос»! Второе покушение удалось! Палач в черной маске настигает свою жертву!

Иван Дмитриевич сунул ему гривенник и развернул газету. «Вчера у себя на квартире убит писатель Николай Каменский, хорошо известный нашей читающей публике как один из наиболее заметных современных беллетристов… Блестящий стилист… Охватывающее нас всех, его читателей и почитателей, чувство скорбного недоумения… Вчера же я обратился за комментариями к приставу Будягину, на чьем участке…»

Подпись под статьей была, но фамилия ни о чем не говорила. Какой-то Зильберфарб.

«…Произошло преступление. Его мотивы, равно как имя убийцы, остаются пока невыясненными, поэтому считаю необходимым предать гласности следующее. Около недели назад в редакцию „Голоса“ поступило письмо от г. Каменского; он сообщал, что хочет сделать важное заявление для прессы, и просил прислать к нему для беседы кого-либо из сотрудников редакции. Выбор пал на меня. В назначенное время, вечером 25 апреля с.г., я прибыл по указанному в письме адресу, но Каменский, не предлагая мне раздеться, сказал, что по некоторым причинам разговаривать у него дома нам будет неудобно, лучше прогуляться и поговорить на ходу. Мне показалось, что он чем-то встревожен. Мы спустились вниз и медленно пошли по Караванной. Темнело, улица была почти безлюдна. Я заметил, вернее, уже потом, вспоминая случившееся, вспомнил, что Каменский то и дело оглядывался, словно опасался слежки. Разговор не клеился, несколько раз я напоминал ему про обещанное заявление для прессы, но он рассеянно отвечал: „Сейчас. Сейчас…“ Как я теперь понимаю, он вел меня в какое-то известное ему место, но дойти мы не успели. Сзади послышался цокот копыт по мостовой. „Это они!“ — шепнул Каменский, оборачиваясь и стискивая мне запястье. „Кто?“ — спросил я. „Те, о ком я собирался вам рассказать…“ Нас нагоняла запряженная парой черная карета без фонаря. Меня поразило, что сидевший на козлах кучер был в маске. Левой рукой он натянул вожжи, придерживая разогнавшихся лошадей, а правую резко выбросил вперед. Я увидел зажатый в ней револьвер. Грянул выстрел, Каменский упал; я кинулся к нему, а кучер вновь нахлестнул лошадей, карета понеслась и пропала за углом. Лишь тогда Каменский открыл глаза. „Со мной все в порядке, — сказал он, с моей помощью поднявшись на ноги. — Не притворись я убитым, в меня стреляли бы еще и еще“. — „Полиция!“ -.крикнул я. Он усмехнулся: „Полиция тут бессильна. Эти фанатики вынесли мне смертный приговор, но до сегодняшнего вечера у меня была надежда, что они не посмеют исполнить свою угрозу“. На вопросы о том, кто они, эти фанатики, и почему хотят его убить, ответа я так и не получил. „Прошу вас, не настаивайте, — говорил Каменский, — на карту поставлена моя жизнь, теперь я должен еще раз все обдумать и взвесить, чтобы не делать опрометчивых шагов“. Наконец, предварительно взяв с меня обещание не предавать все увиденное гласности, он сказал: „Хорошо, на днях я вам пришлю мою последнюю книжку, из которой вы многое поймете. После встретимся, Бог даст, и поговорим“. Больше мы с ним не встречались. Когда я узнал о его смерти, мне не оставалось ничего иного, как предположить, что второе покушение удалось и палач в маске настиг свою жертву. Поэтому, сознавая фантастичность моего рассказа, я обращаюсь к тем из наших подписчиков и читателей, кто вечером 25 апреля около 9 ч. видел в районе Караванной ул. карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря, с кучером в маске, или слышал звук выстрела и может подтвердить…»

Из записок Солодовникова

В конце 1911 года, еще до моего прибытия в Монголию, ургинский первосвященник Богдо-гэгэн Джебцзун-дамба-хутухта, «живой Будда», восьмое перерождение жившего в исходе XVII столетия тибетского подвижника Даранаты, стал светским владыкой монголов с титулом Богдохана. Это был закономерный итог антикитайского движения, главнейшее, наряду с собственной таможней, свидетельство национальной независимости. Монархическую форму правления кочевники считают единственно возможной, а что касается ее конкретных воплощений, то победила идея теократии. Она оказалась наиболее стойкой по сравнению с другими, менее архаичными, но и менее жизнеспособными идеями, которые в лице ханов-чингизидов, правителей четырех аймаков Халхи, внезапно умерли от каких-то загадочных болезней. Началась Эра Многими Возведенного, то есть всенародно избранного на престол монгольского хагана. На деле это означало победу узкого клана влиятельных столичных лам, большей частью выходцев из Тибета. Княжеская партия была разгромлена и затаилась в ожидании того момента, когда на повестку дня встанет неизбежный и трудноразрешимый вопрос о порядке престолонаследия.