требуя кислорода. Но тут каменная стена кончилась. Вынырнул. Со всех сторон окутала плотная тьма. Ухватился за камень и, подтянувшись, вылез. Вскоре вынырнул Николай. Отфыркиваясь, он устало свалился на камни. Вода звонко стекала с него. Вынырнула еще одна черная фигура, за ней другая. Я их почти не видел, только слышал по всплескам и тяжелому дыханию.

Зачиркала зажигалка. Раз, другой. Желто-грязное, потрескивающее пламя подмокшей пакли заплясало по стенам, отбрасывая смешные тени, то и дело менявшие свои очертания. Бойцы разделись, выкручивая мокрую одежду, выливая воду из сапог. У кого-то даже заклацали зубы, и он выругался: «Прохладненько здесь, не то что наверху!»

— Подожди! — ответил Иван Петрович. — Скоро жарко станет.

Теперь наш путь уходил круто вверх, постепенно сужаясь. Вначале шли пригибаясь, затем встали на четвереньки, а последние десять метров пришлось преодолевать ползком. Теперь впереди был Николай, за ним — командир. Острые камешки резали мне руки, срывались вниз, и тогда их бег напоминал горный камнепад. За мной кто-то чертыхался, сопел, и из-под него тоже летели камни.

— Тише, вы… — шепчет откуда-то сверху Николай. — Уже светает.

Наш маленький отряд бесшумно, не сломав ни веточки, выбирался на крутой склон, весь заросший густым кустарником. Серая пелена занимающегося утра скрывает стволы деревьев там, где-то внизу. Нам видны лишь их густые неподвижные кроны. Прямо за нашими спинами, на вершине вала, за невысоким бруствером, метрах в двадцати-тридцати, примостились вражеские пулеметчики. Укрывшись с головой шинелями, они мирно спят, подложив под головы автоматы. Трое дозорных негромко ведут беседу, и мы видим, как то и дело вспыхивают яркие точечки их сигарет. Слева от нас, внизу, должно проходить Кобринское шоссе, выложенное восьмигранными плитами, приобретающими в солнечный день сизоватый оттенок. Если забрать вправо, то там никаких дорог нет, а вдоль реки — густые заросли бурьяна, кустарника и деревьев. Река вытекает из непроходимых лесов, где нет и не может быть фашистов. Главное — добраться до этих лесов. Но как? Осторожно, так, чтобы не треснула ветка под ногой, спуститься с вала невозможно. Дозорные обязательно обнаружат нас, и тогда заговорят, захлебываясь, пулеметы, вспыхнут осветительные ракеты, и… смерть или плен обеспечены.

Иван Петрович махнул рукой, подзывая нас, и прошептал:

— Как только рванут гранаты, всем рассыпаться веером и продвигаться к Мухавцу. Сбор в трех километрах, вверх по реке. Думаю, пока гитлеровцы придут в себя, мы уже будем далеко…

— Давай! — прозвучала команда.

Вместе со всеми я бросился вниз. За спиной рвануло, послышались стоны, крики проснувшихся, ругань. Я летел сквозь кусты, не разбирая дороги, а вверху враги, уже опомнившись, стали слать нам вдогонку длинные автоматные очереди. Вспыхнул прожектор, безуспешно пытаясь пробить предутренний туман и густоту кустов. Бухнул миномет, ему ответил другой… Ветви хлестали меня по лицу. Вдруг меня резко ударило по ногам, я ткнулся лбом во что-то твердое, из глаз посыпались искры, и…

Первое, что я услышал, придя в себя, была немецкая речь. Надо мной склонились фашисты. Один из них, длинный и костлявый, без пилотки, держал в руке мой браунинг. Затем он громко захохотал, обнажая гнилые редкие зубы, и, ткнув меня дулом автомата в ребро, приказал: «Русиш! Коммунист! Шнеллер, шнеллер!»

Его спутники тоже засмеялись, но не надо мною, а над костлявым. Я немного знал немецкий и понял: они подзадоривали неприятного типа, державшего мой браунинг, высказывая разные предположения о возможной награде за мою поимку: «Конечно, паренек — советский разведчик!»

Я клял дуб, так некстати выросший на моем пути, и думал: «Удалось нашим уйти или не удалось?» Мысль об этом заставила меня более внимательно прислушиваться к солдатскому разговору. Я понял, что солдаты обсуждают утреннее происшествие на Кобринском валу. Они думали, что кто-то хотел пробиться в крепость, но был отброшен смелой контратакой.

«Ну что ж, — вздохнул я облегченно, — отброшен так отброшен. Значит, наши ушли!»

Сознание того, что мои старшие товарищи вырвались из окружения и сейчас далеко, наполнило меня радостью, притушило чувство страха. На время яда-же забыл, что меня взяли в плен, быть может, бросят в концлагерь, будут пытать, а то и расстреляют. Ведь костлявый злорадно заявил: «Коммунист! Капут!»

Предположения мои не сбылись. Не оправдались и надежды костлявого солдата, доложившего о моей поимке толстому офицеру. Офицер одной рукой невозмутимо намыливал обросшую черной щетиной щеку, а в другой держал телефонную трубку полевого аппарата и о чем-то, посмеиваясь, разговаривал. Положив трубку, он, так же не торопясь, добрился, вытер полотенцем лицо и, крякнув, начал усиленно массировать его. Покончив со столь важным делом, офицер, коверкая русские, польские и немецкие слова, спросил: «Поляк? Юда? Русиш?»

Тут я не выдержал, зашмыгал носом и, припомнив все знакомые мне польские слова, стал доказывать, что я местный, а около крепости очутился в поисках стреляных гильз. Офицер, видимо, понял и вновь снял телефонную трубку. Связавшись с военной комендатурой, он стал допытываться, как ему быть. Что ему ответили, не знаю. Офицер подозвал костлявого солдата, что-то написал на листке блокнота, вручил его моему конвойному и неуклюже полез в штабную машину. Костлявый зло выругался и, взяв автомат наизготовку, ткнул мне в спину.

Я понял: куда-то поведут. Но куда?!

Плата за страх

В противоположном углу затхлого помещения, под самым потолком, в каменной толще стены было врезано маленькое квадратное оконце, крест-накрест затянутое толстыми железными прутьями. Солнечные лучи не могли, как бы они ни старались, пробиться с воли в затхлый сумрак. Сами прутья едва различались на темном фоне дубового щита, нависшего снаружи, как раз напротив окна. Взгляд невольно скользил вверх, выискивая для себя другие пути на волю — к воздуху, к небу, к солнцу. И он находил его под самым потолком: это была узкая щелочка между щитом и стеной, сквозь которую проблескивала яркая синь неба с пенистыми облачками.

Еще пару часов назад у меня не было ни минуты для раздумий. Зато теперь я мог, сколько хотел, вспоминать промчавшиеся с головокружительной быстротой события минувших дней, прибавлять к ним по своему усмотрению яркие краски. В горле першило, губы потрескались и горели, будто их намазали горьким красным перцем. Эта жгучая боль вдруг с поразительной живостью напомнила мне дальневосточные сопки, покрытые кудрявым густым кустарником, тенистые пади, расцвеченные лиловыми, пунцовыми, синими, белыми, желтыми лепестками цветов и напоминавшими собой огромный разноцветный ковер. Там мы жили много лет назад, еще до хасановских событий, когда я только собирался в школу. Жили как настоящие кочевники, только вместо кибиток у нас