В субботу на Боу-стрит поступило еще одно сообщение: на Уиндмил-стрит видели человека в запачканной кровью рабочей блузе, который шел с какими-то солдатами. Наступил момент, когда полиция в замешательстве без разбора хватала всех, кто был в одежде с кровавыми пятнами и хотя бы отдаленно напоминал Томаса Найта. Полицейского послали привести в суд нового подозреваемого. Он нашел мужчину в компании с несколькими матросами. Они объяснили, что мужчина завербовался к ним и получил семь шиллингов в качестве премии за добровольное поступление на службу. Но они решили, что это мошенничество, поскольку этот человек из-за хромоты не подходил для службы. Его привели в суд, где он объяснил происхождение кровавых пятен – сказал, что нес овечью голову, и с нее накапала кровь. Его оправдали и отпустили, но в это же время поступили сведения еще об одном важном открытии. Некто Харрис с товарищем, судя по всему квакеры, шли воскресным утром на собрание на Пенн-стрит и – как теперь вспомнили и сказали судьям Шэдуэлла – увидели у приходской сторожки посреди Рэтклифф-хайуэй матросскую фуфайку и носовой платок, и то и другое было сильно перепачкано в крови. По этому поводу магистраты повесили еще одно объявление:

«УБИЙСТВО!

Судом получена информация, что в прошлое воскресенье, примерно в четверть девятого, у сторожки прихода Святого Георгия на Рэтклифф-хайуэй (Миддлсекс) была замечена запачканная кровью матросская фуфайка (или рубашка) и рядом платок в таком же состоянии.

Просьба к тому или тем, кто подобрал и, возможно, сохранил эти предметы, незамедлительно принести их в суд, поскольку предполагается, что они могут послужить ключом к разгадке ужасных убийств на Рэтклифф-хайуэй. Просьба также к тем, кто обладает сведениями об упомянутых рубашке и платке, явиться в суд, и они будут щедро вознаграждены за труды. По поручению магистратов

Дж. Дж. Мэллет, главный клерк».

Предлагаемые вознаграждения были и в самом деле щедрыми. К этому дню они превысили 600 фунтов – солидное состояние в то время, когда жалованье мастерового за неделю составляло всего фунт. 14 декабря правительство увеличило обещанную награду со ста до пятисот фунтов – неслыханная сумма. К этому добавлялись пятьдесят фунтов от прихода Святого Георгия, двадцать – от речной полиции Темзы и пятьдесят гиней лично от достопочтенного Томаса Боуэса, что и было обнародовано 14 декабря.

Семью Марров похоронили на следующий день, в воскресенье, почти ровно через неделю после их смерти. В церковном дворе прихода Святого Георгия на Востоке вырыли одну на всех могилу. Погода всю неделю стояла холодная, и лопаты могильщиков звенели о землю, как о металл. Но день погребения выдался мягче, и дыхание столпившихся с раннего утра на Рэтклифф-хайуэй людей поднималось в воздухе, словно легкая дымка. Слышались постукивание замерзших ног о мостовую, приглушенный говор, хныканье нетерпеливых детей. Ровно в половине второго тела подняли по ступеням под своды неподражаемой башни архитектора Николаса Хоксмура с ее великолепным венцом из колонн и пронесли в церковь Святого Георгия на Востоке, прихожанами которой были Марры и где только месяц назад они гордо стояли перед купелью, когда крестили их сына. Плачущих женщин под плотными черными вуалями – мать и сестер миссис Марр – приветствовали сочувственными возгласами. Люди помнили, что в прошлое воскресенье они приехали в Лондон, чтобы провести день с родными, и ничего не знали о случившемся, пока не подошли к дому.

Картину описывает репортер того времени Джон Фэрберн:

«В этот день Рэтклифф-хайуэй представлял собой сцену мрачной скорби и стенаний. Наверное, не бывало случая, чтобы печаль сопровождалась таким всеобщим унынием, как в этот раз, когда молодую семью провожали в безотрадный дом смерти. Невозможно выразить, с какой торжественностью вели себя люди всех званий. Толпа образовала строй, проведя несколько часов в терпеливом ожидании. Многочисленные отстоявшие службу молящиеся остались, чтобы увидеть трогающее за душу зрелище. В половине второго не без трудностей подошла процессия. Церемонией руководил преподобный доктор Фаррингтон, который совершил заупокойную мессу, почти подавленный грузом своего долга. Процессия вступила в храм в следующем порядке:

впереди несли тело мистера Марра;

за ним тела миссис Марр и маленького Тимоти;

далее шли отец и мать мистера Марра;

мать миссис Марр;

четыре сестры миссис Марр;

единственный брат мистера Марра;

другие родственники усопших;

друзья мистера и миссис Марр;

всего восемнадцать скорбящих, среди которых девушка-служанка.

Горе престарелых родителей, братьев и сестер покойных являло собой самое душераздирающее зрелище, и собравшиеся дружно проливали слезы сострадания. После церковной службы тела принесли на кладбище и похоронили в одной могиле. Хотя народу было много, все вели себя благопристойно, однако не могли удержаться от крепких выражений, сообща призывая небеса обрушить возмездие на головы неизвестных убийц».

И вот небольшое, но трогательное заключение: после того как коронер вынес вердикт, родственники юного слуги забрали его тело и похоронили в другом месте. Марров погребли в южном конце кладбища и над могилой поставили высокий надгробный камень:

«В память о мистере Тимоти Марре двадцати четырех лет, его жене миссис Селии Марр двадцати четырех лет и их сыне Тимоти Марре трех месяцев от роду, которых жестоко убили 8 декабря 1811 года в их собственном доме номер 29 по Рэтклифф-хайуэй.

Встань, смертный, пред могилой сей,

Над ней слезу пролей.

Отец и мать во гробе спят,

Сын тоже рядом в ней.

Недолог был их путь земной,

Ушли в недобрый час ночной —

Убиты злобною рукой.

Пришлось им вместе смерть принять,

Лютее смерти нет,

Жестоких мук не передать,

Каких не видел свет.

Им не оплакивать друг друга,

Удел чужих по ним вздыхать.

Прожили жизнь в любви,

Час пробил вместе умирать.

Прохожий, вечно помни об их уделе грозном

И от греха отворотись, пока еще не поздно.

Жизнь в этом мире ненадежна,

Боль, горя круговерть.

Очистись от греха, не дай ему довлеть,

Ведь и тебя, как всех, подстерегает смерть».

Таким образом, в течение недели после убийства Марров не случилось ничего, кроме их похорон. Вапинг нисколько не изменился. Убийцы по-прежнему разгуливали на свободе. Огромные корабли все так же ставили паруса и выходили в плавание из замечательного нового лондонского дока. Наступал прилив, горизонты раздвигались до бесконечности, и все помыслы безразличных к местным слухам моряков были в бескрайнем мире. И у склонных к поэзии лондонских магистратов на той неделе появилась возможность выйти за пределы знакомых берегов. Утомленные допросами португальцев и ирландцев, окруженные идиотами и пьяницами и, не исключено, корпевшие над эпитафией на могилу Марров (ах, как хочется пофантазировать и предположить, что эти вирши вышли из-под пера Пая), они имели возможность посетить лекции, которые на Флит-стрит прочитал истинный поэт. В последующую за убийствами неделю Кольридж, изнывающий от всепобеждающей власти опиума, прочитал несколько лекций о пьесах Шекспира. Все это время газета «Лондон кроникл» сообщала об этих выступлениях, подверстав текст в колонку, которая так не вязалась со всем, что было напечатано рядом. Один заголовок кричал: «Убийство семьи Марров», а другой сообщал: «Лекции мистера Кольриджа». Читатель, потрясенный сообщением о выбитых мозгах и пролитой крови, мог обратиться к более спокойной и вечной теме. «Шекспировские чтения, – писала газета, – быстро приобретают у публики популярность, а поэт-лектор обладает необходимым даром, чтобы вызвать восхищение у тех, кого, как мы понимаем, особенно хочет порадовать – прекрасный пол».