В XIX в. русские востоковеды были знамениты своими глубокими познаниями и уважением к азиатским цивилизациям, которые они изучали. У Пржевальского было другое мнение. Всеволод Роборовский, его товарищ по нескольким экспедициям, писал: «К китайцам Николай Михайлович не мог относиться дружелюбно, его возмущала их лживость и притворство… он старался избегать всякой встречи с ними и говорил, что от них не увидишь ничего, кроме неприятностей».

Пржевальский вспоминал свое первое посещение Пекина, когда он останавливался там на пути в Монголию в 1871 г.: «Скажу откровенно, что на меня лично произвела крайне неприятное впечатление столица. Да и едва ли может понравиться свежему человеку город, в котором помойные ямы и толпы голых нищих составляют необходимую принадлежность самых лучших улиц». В письме на родину другу он жаловался: «Мошенничество и плутовство развито до крайних пределов… Вообще здешний китаец — это жид плюс (+) московский мазурик, и оба в квадрате». Даже еда была невкусной: «Не знаю, как другим по вкусу приходится китайская кухня… но для нас китайские яства в гостиницах казались отвратительными… Сами китайцы не брезгуют никакою гадостью, и некоторые из них едят даже собак».

Культуру Срединного царства Пржевальский тоже ценил невысоко. Семенов-Тян-Шанский вспоминал, что «упрекали Н.М. Пржевальского и в пренебрежении… к китайской цивилизации». Сам Пржевальский был убежден в загнивании Китая и не скрывал своего презрения к тем, кто высказывал более позитивное отношение: «…только полное неведение европейцев об этих странах может приписывать им какую бы то ни было долю славы и могущества». Говоря прямо, «Китай… едва ли легко поддастся нововведениям…».

Временами кажется, что идеи Пржевальского заимствованы прямо из сочинений французского теоретика расизма XIX в. Ж.-А. де Гобино, автора «Essai sur l'inegalite des races». Например, Пржевальский резко осуждал смешение рас. Говоря о людях, живущих к северу от Великой Китайской стены, он замечал: «Находясь в постоянном соприкосновении с китайцами, цахары утратили в настоящее время не только характер, но даже и тип чистокровных монголов. Оставив от своего прошлого всю монгольскую лень, они переняли от китайцев одни лишь дурные черты их характера, а потому являются выродками, в которых нет ни монгольского простодушия, ни китайского трудолюбия». И снова в духе Гобино он ликует по поводу победы в короткой перестрелке: «Такая обаятельная сила европейца, среди нравственно растлевше-го азиатского люда! Не мы лично являлись виновниками того страха, который внушали разбойникам дунганы. Нет! это была победа европейскаго духа, его энергии и отваги…»

Самым ярким свидетельством упадка Небесной империи было жалкое состояние ее армии. Всякий раз, когда Пржевальский встречал китайские войска, он видел только их плачевное состояние. Офицеры, как однажды заметил он, «не имеют никакого образования. В большинстве случаев круглые невежды, но притом… они способны только растлевать, а не улучшать нравственную сторону своих подчиненных». Другие чины не казались ему лучше. Он писал Милютину из китайского гарнизона в Синьцзяне о том, что маньчжурские солдаты напоминают распущенных женщин.

«Китайцы с р. Тэтунг-гол»

Презрение Пржевальского к китайцам явственно передается этими рисунками, выполненными членом его третьей экспедиции во Внутреннюю Азию В.И. Роборовским.

(Пржевальский Н.М. Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки. СПб., 1883)

В другой раз Пржевальский отмечал: «На часах китайский солдат зачастую сидит и пьет чай, или занимается починкою собственной одежи; в жар прохлаждает себя веером». Китайские солдаты вялы и ленивы, но все же самым главным их недостатком был слабый боевой дух: «…понятия о чести и долге неизвестны. Солдаты идут в бой только из страха наказания, или с надеждой грабежа». Несколькими годами раньше он говорил, что для китайской армии характерно «расслабление, как физическое, так и нравственное, и решительная неспособность солдат переносить труды и лишения военного времени».

Пржевальский был убежден, что династия Цин никогда не сможет бросить вызов западной державе и победить. Ее силы не выдерживали сравнения с русской армией. Уже в 1873 г., после своей первой экспедиции во Внутреннюю Азию, Пржевальский писал: «Смелый неприятель, с европейским вооружением, может двинуться в любую часть Срединного государства и заранее рассчитывать на верную победу. О количестве защитников Небесной империи ему нечего много заботиться: один волк заставляет бежать тысячное стадо баранов, и таким волком явится каждый европейский солдат, относительно китайского воинства».

Хотя Пржевальский редко размышлял о нравственной стороне вторжения в Китай, он был убежден, что вся Внутренняя Азия будет приветствовать русское правление. В 1886 г. он вспоминал: «При всех четырех здесь путешествиях мне постоянно приходилось быть свидетелем большой симпатии и уважения, какими пользуется имя русское среди туземцев…» Во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. многие русские были убеждены, что военные действия были полностью оправданы желанием европейских христиан, находящихся под османским владычеством, перейти под власть Романовых. Теперь Пржевальский утверждал, что нечто подобное характерно и для жителей Внутренней Азии. «Номады-монголы, дунганы… и жители Восточного Туркестана… питают сильную надежду сделаться подданными Белого Царя, имя которого наравне с именем Далай-ламы является в глазах азиатских масс в ореоле чарующего могущества».

Он писал в своем «Очерке…»: «Посреди этого безотрадного хаоса в настоящем и будущем пробивается для злосчастных страдальцев луч надежды на Россию». Причина популярности России была проста: «Невыносимы гнет китайской власти, с одной стороны, а с другой, постоянные слухи о гуманном обращении с инородцами наших азиятских окраин, вот что создало нам доброе имя в глубине азиятских пустынь».

Энтузиазм Пржевальского по поводу завоевания, его уверенность в превосходстве белого человека над дикарем с более темной кожей, его абсолютное презрение к другим цивилизациям, агрессивная вирильность, которая пронизывает его прозу, также были характерны для описаний многими европейцами Африки в Викторианскую эпоху. В то время популярные медиа в Париже, да и в остальной Западной Европе, часто изображали Африку мрачным царством «варварства, отсталости и деспотизма, которое противостояло европейской цивилизации и обращаться с которым можно было только посредством военной силы». В течение многих лет читая повествования исследователей Экваториальной Африки, Николай Михайлович инстинктивно переносил западное отношение к этому региону на русский Темный континент — Азию.