В мою крошечную палату набилось шесть человек. Мама присела на краешек кровати. Они ничего не спрашивали, ничего в стиле «что произошло?», или «что ты натворила?», или «как ты себя чувствуешь»? Она не сказала, что все будет хорошо, не сказала, что, по ее мнению, мне надо делать, чтобы не умереть, потому что я сказала, что умру, что хочу умереть. Мама только сидела и плакала. Я и раньше видела, как она плачет, но никогда так сильно. Это словно был другой человек. Она выглядела смертельно напуганной. И я знаю, что ее так напугало. Это я. Мама не отваживалась задавать мне вопросы, потому что боялась моих ответов.

Возможно, полиция (или Сандер) посоветовал им не задавать вопросы и не говорить о том, что мне предстоит. Но мама и так никогда не говорила мне что делать. Она только морщила гладкий от ботокса лоб и «рассуждала вслух». Среди всех маминых ролей чаще всего она играла роль Заботливой Матери. Той, что хочет показать своей дочери, что та достаточно зрелая, чтобы брать на себя ответственность.

Не потому что она на самом деле так думает, а потому что хочет, чтобы другие видели ее такой. Но это был не лучший момент демонстрировать свои материнские достоинства. Неподходящее время, неподходящее место. Папа встал за ней и тоже плакал. Я никогда раньше не видела, чтобы он плакал. Даже на похоронах бабушки.

– Я позвонил Педеру Сандеру, – сообщил он. Констатировал факт.

Я знала, кто такой Педер Сандер. Все о нем слышали. Его имя мелькает на страницах газет, да и по телевизору его показывают время от времени в связи с процессами над детоубийцами и насильниками. И даже в бульварных газетах можно найти его фото с нобелевской церемонии или ужина в королевском дворце по личному приглашению монарха или кинопремьеры. Он часто выступает на телевидении в качестве эксперта по вопросам судопроизводства и комментирует процессы, в которых сам не участвует.

Это даже забавно. Единственный адвокат, о котором я слышала, единственный настоящий, не из фильма с париками и «Я протестую, ваша честь», а прямо из зала суда, друг короля – главного притворщика из всех.

Я кивнула.

Мама тоже кивнула. Высморкалась и кивнула. Истерический кивок. Может, они дали ей успокоительное? Боялись, что у нее будет срыв или что она наговорит лишнего? Я боялась, что если открою рот, то начну кричать и не смогу остановиться. Так что я держала рот закрытым, кивала, качала головой, кивала.

Только это. Держать рот закрытым. Не разговаривать.

Папа сделал шаг назад, и внезапно мне показалось, что он ждет от меня благодарности, что сейчас он понизит голос на пол-октавы, как делал в детстве, и спросит: «Что нужно сказать, Майя?»

Но этого он не сказал. Просто вышел из комнаты.

Мне кажется, они могли задержаться подольше. Полиция жаждала услышать доверительную семейную беседу. Но этого не произошло. Они просто ушли. Думаю, им не хотелось задерживаться.

Перед уходом мама обняла меня, сжала мои руки, вонзив в кожу ногти. Я наклонилась вперед, чтобы ответить на объятие, но слишком поздно, она уже выпрямлялась, и я ударилась ключицей о ее плечо.

Будь я помладше, она, наверно, поцеловала бы меня в лоб или что-то в этом стиле. Но это было не к месту. Отодвинувшись, я увидела, что глаза у мамы красные, как у лабораторной крысы. От рыданий смазался макияж, но она не стала его обновлять. Одно это говорило о том, что она в ужасном состоянии.

После их ухода пришла медсестра с двумя таблетками для меня. Таблетки лежали в пластиковой чашке. Я положила их в рот, поболтала во рту, запила водой из кружки.

Медсестра ушла, оставив дверь открытой. Со мной остались две женщины-полицейские в униформе. Одна рядом с кроватью, другая перед палатой.

Они ждали, что я попытаюсь покончить с собой, будучи не в силах вынести стыда за то, что я натворила. Но этого я тоже тогда не понимала. Сглотнув, я сказала ей вслед: «Спасибо». Хотя ждали от меня, наверно, «простите».

Я должна была умереть, но не умерла. Я жива. Простите. Мне очень жаль. Я не хотела. Я хотела умереть, клянусь.

Не знаю, удалось ли мне заснуть в ту первую ночь. Не думаю. Но мне удалось держать рот закрытым. Я не кричала.

На следующее утро ко мне пришли двое полицейских. Обследование было закончено. Я не пролила ни слезинки.

Тощая женщина-полицейский с химической завивкой пришла в компании с молодым мужчиной, который смотрел на меня в упор. Он стоял немного позади. Может, он тоже охранял мою дверь. Вид у него был такой, словно он только что проснулся. Его взгляд был прикован ко мне. Сначала я хотела уставиться на него в ответ и смотреть, пока он не отведет глаз, но не нашла в себе сил на это. Я была усталой. Хотелось спать.

Полицейские сказали, что спешки нет, но все равно присели. Зашел врач с бумагой, которую полицейские подписали. Переодеваться не надо, сказали они, можно ехать в больничной одежде. На месте мне дадут новую. Мою одежду, сотовый, ноутбук, айпод, ключи от дома и школьного шкафчика они забрали.

Я спросила, можно ли пойти почистить зубы. Мне разрешили, но женщина с перманентом пошла со мной. Она отвернулась, когда я стянула трусы, большие больничные трусы, чтобы пописать, но следила за моими движениями в зеркале.

Я не спрашивала, сколько мы будем отсутствовать. Прежде, чем мы вышли из палаты, полицейские достали наручники и нацепили мне на руки. Они вставили палец между рукой и браслетом, чтобы убедиться, что они не сильно жмут. Потом на меня надели ремень и к нему прицепили наручники. Я знала, что домой меня не отпустят. Но не знала, что со мной будет. Только тогда я начала понимать, куда меня повезут. И самым сильным шоком были наручники.

– Это необходимо? – спросила я. – Я же только…

Я хотела сказать, что я ребенок или подросток, но передумала.

Перед больницей толпились журналисты. Прямо перед дверью было четверо мужчин с камерами и четверо женщин с мобильными, прижатыми к уху. Еще тройка стояли в нескольких метрах.

При виде меня они не кричали, но резко повернулись к двери. Собака дедушки начинает скулить, как только видит, что дедушка надевает резиновые сапоги. Я была для прессы такими резиновыми сапогами. Шум от камер доносился со стороны. Они встали подальше, чтобы не мешать мне, подумала я сначала.

Пока я ждала, когда полицейский в гражданской одежде откроет заднюю дверь серой машины, один из журналистов спросил, как я себя чувствую. Он спросил очень тихо, почти шепотом. Я даже не заметила, что он был так близко. Я вздрогнула.

– Спасибо, хорошо, – ответила я на автомате. Это просто вырвалось. Я забыла держать рот на замке, и это было хуже крика. Я сразу поняла, что совершила ошибку. «Точнее…» – начала я, но, увидев сузившиеся глаза журналиста, заткнулась. Ему было плевать на мое самочувствие.

Женщина-полицейский взяла меня за руку, давая понять, что не стоит общаться с журналистами.

– Твои друзья мертвы… – начал журналист.