«Никогда не надо поступаться принципами. И не надо опускаться ниже плинтуса, совершать вынужденные ходы, как в шахматах. Не надо жить вынужденно, хватит хотя бы должностных паллиативов. Жизнь представляет тебе возможность выбирать. И выбирать то, что для тебя органично, что не заставит тебя потом мучиться от стыда за собственное безволие. Только эпидемия не оставляет выбора».

Оставшись в исподнем, он снял пенсне, положил на столик, задул свечку и полез в холодную постель. Здесь, наверху, как и положено, было прохладно.

«Выспаться... — Доктор натянул одеяло до самого носа. — А завтра уехать рано. Как можно раньше».

В дверь тихо постучали.

— Да? — приподнял голову доктор.

Дверь отворилась, показалась горящая свечка. Доктор взял со столика пенсне, приложил к глазам. В комнату, неслышно ступая босыми ногами, вошла мельничиха в длинной белой ночной рубахе и в своем цветастом платке на плечах. В руках она держала горящую свечку и кружку.

— Простите, забыла я вам водицы на ночь поставить. Уж больно наша ветчина солна, ночью пить захочете.

Наклонившись, она поставила чашку на столик. Ее распущенные волосы в этот момент сползли с плеч на грудь. Ее глаза встретились с глазами доктора. Лицо ее все так же было спокойно. Она задула свечку, выпрямилась. И осталась стоять.

Доктор кинул пенсне на столик, рывком сбросил одеяло, встал и обнял ее теплое, мягкое и большое тело.

— Ну вот... — выдохнула она, кладя ему руки на плечи.

Он потянул ее к кровати.

— Дверь прикрою... — шепнула она ему в ухо так, что сердце его застучало молотом.

Но он ни за что не хотел ее отпускать. Прижимаясь к ее телу, приник губами к шее. От женщины пахло потом, водкой и лавандовым маслом. Рывком он задрал ее ночную рубашку и схватил за ягодицы. Они были гладкими, большими и прохладными.

— Ох... — прошептала она.

Доктор повалил ее на кровать и, дрожа, стал срывать с себя исподнее. Но ни оно, ни руки не слушались.

— Черт... — Он рванул, пуговица отлетела, покатилась по полу.

Содрав с ноги одну штанину ненавистного исподнего, он повалился на женщину, стал своими ногами грубо раздвигать ее полные гладкие ноги. Они послушно разошлись и согнулись в коленях. И через мгновения, дрожа и задыхаясь, он вошел в это большое, отдавшееся ему тело.

— Ох... — выдохнула она со стоном и обняла его.

Он схватил ее за полные покатые плечи, которыми любовался за столом, сделал несколько судорожных движений и не смог сдержать себя: семя его хлынуло в это большое тело.

— Хороший мой... — Она успокаивающе прижала его голову к себе.

Но он не мог и не хотел успокаиваться, он сжал ее, задвигался, словно догоняя это желанное и ускользающее тело. Ноги ее разошлись сильнее, впуская его, теплая рука проскользнула по спине доктора и легла на его ягодицы. Доктор двигался резко, обхватив женщину руками, впившись в нее пальцами. Ягодицы его вздрагивали и сжимались в такт движению. Женская рука стала мягко и несильно нажимать на них, словно успокаивая. Доктор шумно дышал ей в шею, голова его вздрагивала.

— Хороший мой...

Рука ее нажимала на его ягодицы, чувствуя ярость сжимающихся мышц.

— Хороший мой...

Рука успокаивала, словно говоря каждым своим движением: не торопись, я теперь никуда не уйду, я твоя этой ночью.

И он внял языку этой руки, судорога оставила его тело, он стал двигаться медленней, размеренней. Левой рукою женщина приподняла его горячую голову и прижалась своими губами к его пересохшим, открытым губам. Но он был не в силах ответить на ее поцелуй. Рот его дышал жадно и прерывисто.

— Хороший мой, — выдохнула она в этот рот.

Доктор владел ею, стараясь растянуть наслаждение, повинуясь нежной женской руке. Тело отзывалось ему, широкие бедра ее сжимали его ноги в такт движению и расходились, сжимали и расходились. Большая грудь ее качала его.

— Хороший мой, — снова выдохнула она ему в рот.

И этот ее выдох словно отрезвил его. Он ответил ей на поцелуй, языки их встретились в горячей телесной темноте.

Они целовались.

Рука ее гладила и успокаивала. Поняв, что мужчина готов долго наслаждаться ею, женщина отдалась ему целиком. Стон ожил в ее большой, колышущейся груди. И она позволила себе стать беспомощной. Грудь и бедра ее задрожали.

— Пахтай меня, хороший мой... — зашептала она в его щеку и обняла обеими руками.

Он плыл по ее телу, эта волна несла и несла, и казалось, конца этому не будет.

Но волна стала вдруг набирать силу, воздымаясь, он понял свою беспомощность, его тело задрожало в предвкушении. Рука ее снова легла на его ягодицы, и уже не нежно, а властно и сильно сжала, надавила, впиваясь пальцами. И ему показалось, что на этих пальцах надеты пять наперстков.

С рычанием он выплеснулся в эту волну.

Женщина застонала и вскрикнула под ним. Он лежал на ней, мучительно дыша ей в шею.

— Горячий... — прошептала она и погладила его по голове.

Отдышавшись, доктор заворочался, поднял голову.

— Сильный... — произнесла она.

Он сел на край кровати, посмотрел в темноте на мельничиху. Тело ее занимало всю кровать. Доктор положил ей руку на грудь. Она тут же накрыла его руку своими ладонями:

— Испейте водицы.

Доктор вспомнил про чашку, взял ее, жадно выпил всю воду. Луна выглянула из-за туч и пролила в окошко свой свет. Доктору стало виднее, он надел пенсне. Мельничиха лежала, закинув полные руки за голову. Доктор встал, нашарил в брюках портсигар со спичками, закурил, снова сел на край кровати.

— Не ожидал, что ты придешь, — произнес он хриплым голосом.

— А ведь хотел? — улыбнулась она.

— Хотел, — кивнул он как-то обреченно.

— И я хотела.

Они молча посмотрели друг на друга. Доктор курил, огонек папиросы отражался в его пенсне.

— Дайте-ка и мне покурить, — попросила она.

Он передал ей папиросу. Она затянулась, задержала дым и стала осторожно выпускать его. Доктор смотрел на нее. И вдруг понял, что ему совершенно не хочется с ней разговаривать.

— Вы безсупругий? — спросила она, возвращая ему папиросу.

— Заметно?

— Да.

Он почесал свою грудь:

— Мы расстались с женой три года назад.

— Бросили ее?

— Она меня.

— Вон как, — с уважением в голосе произнесла она и вздохнула.

Помолчали.

— А детки были?

— Нет.

— Что так?