постой-ке тут, сейчас я тебе вынесу, — сказала бабуля дипломатично. — Не уезжай.

— Обойдется, — буркнула я, уже открывая дверь в сени.

Бабуля сделала вид, что не слышала.

— Вы лучше Юську покормите, — сказал Лукьянчиков вслед, пока я придерживала для бабули дверь. — Совсем щепка стала на своих Северах. А я поеду, некогда мне пироги есть.

Бабуля уже не услышала, торопясь отрезать своему ненаглядному Костику кусок теплого пирога, а вот я — да, и вскипела мгновенно, так, словно была костром, в который вдруг плеснули бензин. Обернулась, хлопнув дверью, сделала два шага вниз по ступеням крыльца и вцепилась в удерживающий резную крышу столбик, так крепко, что побелели пальцы.

— Тебе что, трудно две минуты подождать и взять кусок пирога? Бабуля-то моя при чем, идиот, она-то что тебе плохого сделала?

— А я решил, что обойдусь, — процедил он в ответ.

— А и в самом деле, — мотнула я головой, жалея, что не могу испепелить его взглядом. — Обойдешься. Проваливай на все четыре стороны, Лукьянчиков, туда и дорога.

Он заглушил мотор, глядя на меня с ненавистью, сигарета полетела в заполненную грязной водой колею.

— А если не провалю?

— Да проваливай уже, проваливай, что ты, как девочка, все меняешь решения. Ты же так торопился! С чего вдруг одумался?

Он, словно не слыша, вышел из машины и направился к крыльцу, и мы почти одновременно вздернули головы: два злейших врага, сошедшихся для смертельного противостояния на кровавом поле непрекращающегося боя. Я отступила к двери, когда Костя взошел на первую ступеньку, ухватилась за ручку, чтобы в случае чего просто сбежать — позорно, потерпев поражение, но сбежать от его ненавистного присутствия и собственной злости, и снова вздернула голову, глядя в зеленые глаза.

— Тебя сюда никто не звал, уходи!

— Твоя бабушка меня пригласила.

— Тебе вроде было некогда!

— А я, как девочка, поменял решение. — Он остановился напротив меня, как обычно, чуть прищурившись, кривя губы в ухмылке, которую смело можно было назвать издевательской, но сквозь которую я ясно видела уже рвущийся наружу огонь. — Уйди с дороги.

— Какого черта ты делаешь?

— А ты ослепла и не видишь?

— Я не пущу тебя в дом, я не собираюсь сидеть с тобой за одним столом, и я вообще-то пришла к своей бабушке в гости!

— Ну так заходи, кто тебе мешает?

— Да уйди ты уже, здесь тебя не ждут!

Я заметила через его плечо, что из дома напротив, видимо, привлеченная нашим оживленным диалогом, выглянула бабка Таня.

Ну начинается. Завтра маме опять скажут. Завтра снова все будут говорить.

— Лукьянчиков, черт тебя дери, я же сказала, что…

— Никого у тебя нет, ясно! — вспылил он, обрывая мои объяснения. Уперся рукой в дверь, навис надо мной, снова лишая меня возможности уйти, снова загоняя меня в угол и наполняя яростью, с которой уже практически невозможно было справляться. — Ты хочешь мне отомстить, да? Поэтому так сказала? Не верю я тебе, ты поняла, не верю!

— Ах, не веришь? — Я зло засмеялась, достала из кармана телефон, торжествующе ткнула в журнал вызовов, выводя его на экран. Костя буквально впился глазами в список входящих звонков. — А как тебе это, Костенька? Видишь имя? «Ростислав Макаров». Мы с ним встречаемся, и он, в отличие от тебя, не тащит в постель кого попало после каждой нашей ссоры!

Он сжал зубы так, что я подумала, треснут, и попытался что-то сказать… Я сразу же оборвала:

— Нет, Костя, нет, хватит. Я ведь все понимаю, думаешь, нет? Обидно тебе стало, видите ли: как же так, ты тут решился замуж позвать, осчастливить, а Юська не побежала за тобой, и даже парень у нее появился! У Юськи ведь кроме тебя никого не может быть. Это только тебе можно с кем попало водиться, а потом предъявлять и допрашивать, но лучше бы ты, мой бывший друг, не бросался словами, потому что мне про тебя все рассказали и…

— Да не было у меня ничего ни с кем и уже давно! — взорвался он. — Ты побольше своих подружек слушай, уж они-то тебе всю правду…

Дверь позади меня подалась вперед, когда бабуля открыла ее со словами: «Ну вот, Костя, я тебе отрезала, возьми-ке», и мне пришлось буквально отскочить в сторону, чтобы не влепиться в Лукьянчикова, который тоже поспешно отступил назад. Мы дышали, как два разъяренных быка на корриде, но бабуля словно ничего не заметила и подала Косте завернутый в полотенце кусок пирога, как ни в чем не бывало.

— Вот спасибо, Людмила Никитична, — сказал он, пытаясь говорить спокойно, хоть мне казалось, что я даже слышу отчетливый скрип крепко сжатых зубов. — А как пахнет! Сразу мамины пироги вспоминаю.

— Матрины-то уж не увидишь теперь, так моих хоть поешь, — сказала бабуля жалостливо, поглаживая морщинистой рукой Костину щеку. Уж она у меня была всему свету печальница. — Наша Устинья тоже умеет печь, правда, ленится.

Она повернулась ко мне и неодобрительно покачала головой.

— Спекла бы хоть свому. Вон какой тощой, как хворостина.

— Найдется, кому для него печь, — сказала я, старательно пряча лицо от укоряющего взгляда бабулиных глаз. — Желающих много. Идем в дом что ли, бабуль? Холодно тут стоять.

* * *

Когда бабушка умерла — легко, просто однажды не проснулась, — я и Костя были в деревне.

Народу на похороны собралось много, но, в основном, старики, философски крестящиеся у могилы и прощающиеся с Людмилой Никитичной так легко, словно увидят ее уже завтра, да наша семья: мамина родная сестра, моя тетка Настя с мужем, дядей Валерой, и детьми, да двоюродные — дети бабушкиного брата-близнеца Игоря, умершего несколько лет назад.

Я стояла у могилы рядом с Костей, смотрела, как гроб моей бабули опускают в холодную землю, слушала стук земли о крышку… и не плакала, вот даже слезиночки не проронила, хотя мама и тетя Настя, обнявшись, содрогались от беззвучных горьких рыданий.

Но когда мы вернулись с кладбища и собрались на поминки, и пустой бабушкин дом заполнили голоса ее стареньких подруг, бормочущих «много не накладувай, я стольке не буду», «сёдни тяпло, в хороший день Людмилу провожали», «суп с лапшом вкусный какой получился», я вдруг не выдержала и, выбежав на крыльцо, упала на ступеньки и заревела