жить с Богом на небе». Все вторили хору: «Не будет больше слез и стенаний, не будет больше слез и стенаний, не будет больше слез и стенаний! — я буду жить с Богом».

«Я буду жить с Богом!» звучало, скорее, как победная декларация, без всяких сомнений, и это неосознанно беспокоило Кларенса. Может быть, именно поэтому ему всегда не нравились песни рабов, которые отец постоянно мурлыкал себе под нос. Он не мог понять идеализацию рабства с его испольщиной, отдельными фонтанчиками для питья, битьем, неприкрытой

41

ненавистью и несправедливостью. Для него было сложно найти во всем этом что-либо хорошее. Кларенс никогда не присоединялся к таким стенаниям и не искал повод для оправдания. Ему определенно не хотелось притворяться, что все это он считает благословением.

Как рабство несло в самом себе жестокость, так и смерть Дэни была ужасной трагедией, простой и высокой трагедией. И никто не должен был даже пытаться представить это чем-нибудь иным.

Жена пастора была запевалой при исполнении «О, благодать!». Кларенс знал хорошо этот гимн, потому что его часто исполняли по воскресеньям в церквях для черных, которые Кларенс посещал. Но он никогда не слышал такого исполнения как сейчас. В тех трех церквях для белых, куда он ходил, тоже пели «О, благодать», но ее пели по-другому: быстро, сухо, без всяких эмоций и ты всегда знал, когда песня закончится. Здесь же это делали медленно и протяжно, несколько заунывно, как на панихиде, но и с радостным восторгом, и песня как бы оживала. Черные никогда не поют одну и ту же песню одинаково, и никто, кроме запевалы, не знает, когда же она закончится. Очень часто песни бывают раза в три длиннее, чем в церкви для белых.

Кларенс не пел, он не хотел петь.

«Пройдут десятки тысяч лет, сиять нам будет солнце там, но Богу так же буду петь и восхвалять, как в самый первый день».

«Я не собираюсь славить Тебя за то, что Ты позволил Дэни умереть». Кларенс слышал вокруг себя всхлипывания, скорбные причитания, ощущал покачивание толпы — это были черные похороны. Он ощутил на себе руку отца. Стариковские бездонные, глубоко посаженные, наполненные слезами глаза, слегка изменили свой коричневый цвет и стали блестящими, как полированный камень. Эти глаза сдерживали столько слез, что невозможно было себе представить.

— Дэни любила эту старую песню, — зашептал старик Кларенсу на ухо. — Ты знаешь, ее написал старый капитан корабля, перевозившего рабов. Господь благоволил к тому парню, очень... Да, а Дэни любила эту песню всей душой, и сейчас она, сынок, поет ее во славу Божью. Вместе с мамой.

Эти великолепные глаза больше не могли удерживать слезы, и они свободно потекли по лицу, падая на старый коричневый костюм для церкви, купленный в семидесятых годах.

Кларенс правой рукой обнял папу, а левую положил на левую

42

руку главы семейства. Он ощутил что-то похожее на ощущение В детстве, когда он, маленький мальчик, касался отцовской мозолистой, огрубелой от работы ладони. Чего только ни делали эти руки — начиная от сбора хлопка и обмолачивания зерна и заканчивая подковкой лошадей и обдиранием полов. Рука была той же, но не такой сильной, как раньше, а очень слабой.

— Человек не должен видеть смерть своих детей, — прошептал Обадиа. ,

— Я знаю, папа, знаю.

— Всемогущий Господь, — Обадиа продолжал шептать, — Он тоже пережил боль из-за смерти ребенка. У Него была причина для смерти Иисуса. Огромнейшая причина. И для этой смерти у Него есть основание. Я знаю, что есть.

Папа по-прежнему искал лучшее в плохом, но найти это было невозможно.

Кларенс вспомнил, как они сидели в беседке, в Пукетте, Миссисипи, себя, восьмилетнего, и отца, глядящего в небо и говорящего опять и опять о человеке на луне. «Привет, я вижу, что ты сегодня опять улыбаешься, старик. Ты зачем закатал рукава? Что такое ты знаешь, чего мы не знаем? Ты, кажется, опять готов разразиться гневом?» — и он весело хохотал.

Маленький Кларенс просил отца показать, где на лице луны он все это видит. Но, несмотря на все старания отца, Кларенс видел лишь скалистую безжизненную пустыню, пугающую изрытую поверхность и скучное однообразное движение по небу. Его тогда немного беспокоило, что он не мог видеть того, что и его отец. Как и тогда сейчас его беспокоило, что у него с отцом такое несхожее видение.

— Я буду скучать по ней, сынок. Буду ужасно скучать. Я уже скучаю. Уже.

Все вместе спели две песни о переходе через Иордан. Затем «Измени закон», «Драгоценная колесница», «Приди и забери меня к Себе». В этих песнях печаль странно перемешивалась с радостью, как будто они были написаны людьми, которые пережили все это и надеялись, что чем лучше они смогут выразить смысл пережитого, тем меньше им придется страдать в будущем.

Кларенс губами повторял слова песни, скорее по привычке, чем по убеждению. Губы двигались беззвучно не потому, что он ни во что не верил, а потому что то, во что он верил, вызывало у него негодование.

«Я устал от несправедливости. Я устал от того, что зло побеждает. Если Ты — Бог, почему бы тебе просто не прекратить это?»

Группа прославления вышла вперед и стала петь песню, которую он никогда прежде не слышал: «Знание Тебя, Иисус, знание Тебя! Нет ничего более великолепного, чем знать Тебя. Ты — мой мир, Ты — лучше всего, Ты — радость моей жизни, моя праведность. И я люблю Тебя, Господь!»

Пастор Кайро Клэнси вышел вперед. Наступила тишина. Дэни горячо восторгалась пастором на протяжении многих лет, но Кларенс слышал его только однажды, и это не очень его коснулось. Он хорошо знал, что служители, как и политики, не всегда соответствуют своему имиджу.

— Добро пожаловать в «Авен-Езер», родственники и друзья сестры Дэни Роулс.

Сцен а была изогнута в форме корабля, а Кайро Клэнси был его капитаном. Он пристально разглядывал аудиторию. Кларенс не использовал никаких заметок, кроме большой черной Библии.

— Иногда я отпеваю людей, которых совершенно не знаю. Несколько раз я хоронил людей, которых я желал бы не знать.

По залу пронеслись сдерживаемые смешки и утвердительные покачивания головой.

— Но сейчас мы