Ночь на четырнадцатое марта 1314 года выдалась холодная, но, несмотря на ветер, яростными порывами налетавший с реки, парижане толпами прибывали на место казни тамплиеров. На небольшом Еврейском острове посреди Сены, где обычно мирно паслись коровы и козы, палачи соорудили огромный костер, на вершине которого, привязанные к столбам, стояли осужденные – Великий магистр Ордена рыцарей-тамплиеров Жак де Молэ и приор Нормандии Жоффруа де Шарнэ.

От галереи королевского дворца костер отделяла лишь узкая протока, и ничто не мешало Филиппу Красивому, его сыновьям и членам Королевского совета наблюдать за казнью.

Филипп IV стоял у самой балюстрады. Это был высокий, широкоплечий, атлетического сложения мужчина c белокурыми, чуть рыжеватыми, вьющимися волосами до плеч. Правильное, невозмутимо спокойное лицо государя поражало удивительной красотой, а огромные голубые глаза – неподвижным ледяным взглядом.

Жак де Молэ повернул голову к королевской галерее. Взгляды Филиппа и семидесятидвухлетнего Великого магистра скрестились, будто эти люди (одного из которых вознесло над всеми право рождения, а другого – случайности судьбы) все еще мерились силой. Они неотрывно смотрели друг на друга, и никто не знал, какие мысли, чувства и воспоминания проносились в эту минуту в головах двух заклятых врагов.

Король махнул рукой, и палач поднес пучок горящей пакли к куче хвороста, сложенного у подножия костра…

Черный дым, столбом поднявшись вверх, закрыл обоих старцев, но вскоре ветер, раздувая пламя, рассеял едкую завесу, и глазам короля, его сановников и толпе парижан открылась жуткая картина: Жоффруа де Шарнэ, приор Нормандии, весь охваченный огнем, рвался прочь от рокового столба. Он кричал от нестерпимой боли, и на его побагровевшем лице явственно проступил длинный белый рубец – давний след удара мечом, полученного в жестоком бою с неверными. Великий магистр, задыхаясь в дыму, что-то говорил своему другу, видимо, пытаясь подбодрить его, но рев пламени заглушал его слова…

Когда поленья осели, огонь взмыл вверх, и пламя охватило платье Жака де Молэ. В мгновение ока второй старец превратился в пылающий факел.

Вдруг из пламенного ада послышался устрашающий голос:

– Позор! Позор вам всем! Ибо здесь гибнут невинные!

Великий магистр, пожираемый пламенем, по-прежнему глядел на королевскую галерею. Его громовой голос внушал ужас. Толпа попятилась…

– Папа Климент! Рыцарь Гийом де Ногарэ! Король Филипп!.. Не пройдет и года, как я призову вас на суд божий, и воздастся вам справедливая кара! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!

Пророческий глас потонул в реве пламени. Еще несколько минут Великий магистр боролся со смертью, но веревки лопнули, и Жак де Молэ рухнул в бушующий огонь. И только поднятая вверх почерневшая рука с угрозой вздымалась к небесам…

Парижане, напуганные проклятием тамплиера, застыли на месте, и лишь тяжелые вздохи и шепот выражали растерянность и тревожное ожидание толпы. Люди невольно обращали взоры к галерее, где все еще стоял король и неотрывно смотрел на обуглившуюся руку, застывшую в жесте, предающем проклятию.

Сорокашестилетний, не знавший слабости король уже двадцать девять лет правил Францией. Немногословный по натуре Филипп с годами становился все молчаливее и молчаливее. Почти тридцать лет он наблюдал, как пресмыкались перед ним люди; по их походке, по глазам, по тону голоса он определял, чего они от него ждали и на что рассчитывали. Государь знал, сколь велико их тщеславие, а главное – чего каждый из них стоил. Умный, настойчивый и скрытный владыка, Филипп многими деяниями на благо королевства отметил свое царствование. И никогда король не усомнился в своей правоте, считая себя непогрешимым. Поэтому и осмелился он в завершение семилетнего судилища над Орденом тамплиеров отправить на костер, словно заурядного колдуна, самого Великого магистра.

Испугало ли короля проклятие? Вряд ли. Скорее всего Филипп думал о том, как повлияет оно на настроение парижан. Когда богатый и могущественный Орден прилюдно уничтожали, народ откровенно злорадствовал. Но страшные слова проклятия, прозвучавшего с костра, могли сказаться на отношении подданных к своему государю…

Так оно и случилось: с той ночи народ невзлюбил Филиппа Красивого. Неблагодарные французы с легкостью позабыли постоянную заботу, которую проявлял о них этот король, учредивший Генеральные штаты, отменивший крепостную зависимость селян от своих сеньоров, обуздавший знать, уравнявший в правах провинции, строивший крепости и поддерживавший мир. Зато все заговорили о том, что золотые монеты день ото дня становятся легче и стоят дороже, что бунты кончаются виселицами и что все должны беспрекословно покоряться королевской власти.

И только два человека всегда поддерживали короля в его начинаниях: Ангерран де Мариньи, коадъютор, правитель королевства, и Гийом де Ногарэ, хранитель печати, канцлер Франции. Оба они присутствовали при казни, и одного из них – Гийома де Ногарэ – проклял тамплиер.

Именно Гийом де Ногарэ, уроженец окрестностей Тулузы, вероятный последователь еретиков-катаров,[4]бывший королевский судья сенешальства Бокер, ставший главным вершителем правосудия королевства и одним из советников государя, некогда поднял руку на престарелого Папу Бонифация VIII, отвесив ему пощечину латной рукавицей. Он же заправлял на протяжении семи лет страшным судилищем над тамплиерами, лично проводя допросы. Бесчувствием Ногарэ мог соперничать с заправскими палачами: он ни разу даже не побледнел, слушая мольбы о пощаде и предсмертные крики истязаемых жертв.

Проклятие Жака де Молэ вызвало на его лице лишь саркастическую улыбку. Ногарэ пожал плечами: он исполнял свой долг и не усматривал за собой ни малейшей вины. Никогда еще во Франции не было столь сурового хранителя печати…

Рядом с Филиппом Красивым, Мариньи и Ногарэ на балконе дворцовой галереи стояли три королевских сына. Увы, только один из них – средний, тоже Филипп, граф Пуатье, – радовал отца. Старший же – Людовик, унаследовавший от матери корону Наварры, уже получил в народе вполне заслуженное нелестное прозвище Сварливый.

Глядя на своих сыновей, Филипп Красивый думал о законе первородства и о том, что природа не позаботилась об интересах французского престола. Ведь чего только не натворит, став королем, его старший сын Людовик!..

Лишь отдаленно напоминая внешностью отца, узкоплечий, со впалой грудью и потухшим взором, мелочный, злобный, неуравновешенный и скудный умом, наследный принц обладал тщеславием павлина, страшно гордился своей наваррской короной, не проявлял интереса ни к чему, кроме игры в лапту, и, будучи уже семь лет женатым на прелестной женщине, сумел стать отцом одного-единственного ребенка, да и то девочки. Великодушием и отзывчивостью сердца Людовик тоже не отличался. Великий магистр тамплиеров был его крестным отцом, однако принц и пальцем не пошевелил, чтобы его спасти, более того, он с нескрываемым злорадством глядел на гибель Жака де Молэ. И все же страшное проклятие рыцаря повергло его в трепет…