— Их замордовали воспитанием, — сказала я, когда мы с Сисселой обедали через несколько недель после моего назначения. — Отучить подчиняться их практически невозможно. А стоит попросить их сделать хоть что-то, с чем они раньше не сталкивались, как они сразу пугаются до полусмерти, взгляд бегает — думают, наверное, что сейчас их пошлют в супермаркет на мелкую кражу!

Сиссела замерла, не донеся вилку до рта.

— Нет, — сказала она. — Они думают другое.

— Так, — ответила я. — И что же они думают?

— Что где-то есть взрослые. Настоящие взрослые, которые придут и все сделают как надо. Все это бывшие отличники, они никак понять не могут, почему это не они теперь министры или завфондами. Но настанет день, и взрослые выйдут наконец из своего укрытия и поставят всем отметки. И тогда нас с тобой отсадят обратно на задние парты, где нам и место.

Сиссела сомкнула губы вокруг своей вилки и улыбнулась. От ломтика картошки ее левая щека чуть оттопырилась. Не слишком красиво, ну да ничего. Зато остальное на высоте: платиновая челка, алые губы, черный костюм. На правой руке четыре массивных золотых кольца, по штуке на каждом пальце. А эти ноготки, всегда словно только что наманикюренные — я уже давно перестала спрашивать, как ей это удается, лишь подавляю вздох и провожу рукой по волосам. Я не успела вымыть голову, помощник Сверкера сегодня опоздал, и мне пришлось все делать за него. А не следовало бы, как считает психологиня из реабилитационного центра — я должна быть женой Сверкера, а не нянькой, но, с другой стороны, о нашем браке она не знает вообще ничего и почти ничего — о запахе грязных памперсов. Эту мысль я гоню прочь и подцепляю на вилку свою картошку.

— Но мы ведь тоже хорошо учились.

— Не всегда и не по всем предметам, — возразила Сиссела. — Мы — односторонние дарования. Местами способные, а местами ни в зуб ногой. Зато целеустремленные, как черти. Так бывает, когда человека бросят на произвол судьбы.

Вместо ответа я поднесла к глазам руку и взглянула на часы. Сиссела подняла бокал с вином.

— Ага, — улыбнулась она. — Заторопились?

Пер уже дома. Он даже побывал у меня в комнате. Минуту назад я услышала, как открылась дверь и кто-то шагнул внутрь. Наверняка он, я узнала его запах, но глаз не открыла и не пошевелилась.

— Спит, — зашептала Анна из холла. — Не буди ее!

Пер не ответил, но мою дверь закрыли тихо-тихо. Через несколько минут послышались голоса снизу. Или, вернее, голос. Пер приступил к изложению обстоятельств дела. Мне не слышно, что именно он говорит, да это и не важно. Аннины преступления меня не интересуют. Больше волнуют собственные.

Мари выключила душ, — обмотав вокруг себя полотенце, как саронг, она завинчивает свои душистые флаконы, когда вдруг слышит крик в коридоре. Безумный вопль, от которого тут же стихают остальные звуки. Несколько мгновений все тихо, а потом тот же голос выкрикивает:

— О нет! Нет! Нет!

Мари выпрямляется, чутко вслушиваясь. Кто-то топоча несется по коридору, что-то с грохотом падает на пол, и секунду спустя коридор наполняется хором голосов, вперемешку дубачек и зэчек.

— Ой, нет! Что? Она? Как? О господи, господи ты мой боже…

Мари закрывает глаза и мысленно ищет меня, хочет ускользнуть из своей яви в мою, но этого я, пожалуй, ей не позволю. Это ее время, а не мое, а значит, я заставляю ее сделать шаг к двери и вытянуть вперед правую руку. Пусть откроет дверь. Пусть увидит, что там.

Сперва ей видна лишь сплошная стена женских спин, одни в синих форменных рубашках, другие — в растянутых ночных футболках. Все стоят и, наклонив головы, глядят на нечто, лежащее на полу. За ними — распахнутая настежь дверь в камеру Анастасии. На серой краске алеют два отпечатка ладоней.

— Насмерть?! — орет Гит. — Насмерть она, блин, я кого спрашиваю?

Мари обеими руками прижимает к груди несессер, потом мелкими шажками приближается к остальным женщинам, втискивается между Леной и Рози. Лена с побелевшим лицом неотрывно смотрит на пол, Рози прижала кулак ко рту. Медленно-медленно взгляд опускается, Мари знает, что там, и не хочет этого видеть — но придется.

Кровь — от нее картинка превращается в подобие пазла, приходится сморгнуть несколько раз, прежде чем я могу разглядеть Анастасию и глубокие порезы на обеих ее руках. После этого силы, видимо, покинули девушку, потому что рана на шее поверхностная и не зияет, она — лишь тонкий алый штрих на горле. Лицо над раной очень бледное, распахнутые глаза глядят в потолок.

— Что, насмерть, да? — опять надсаживается Гит. — Совсем?

Но ей никто не отвечает.

Стокгольм, 13.03.1971

Привет, МэриМари!

Вот решила черкнуть тебе, узнать, как ты там и что. Надеюсь, в твоем городишке мало что изменилось, пока тебя там не было? Иной раз думаю, каково это — жить в крошечном городке вроде Несшё. Здорово непохоже на Сток? (Хотя ты, наверное, этого знать не можешь, ты ведь никогда в Стокгольме не жила.) Мне кажется, там у вас спокойно, красиво и уютно. Вот бы пожить в таком уютном местечке. По крайней мере с четверть часика. Потом бы я взвыла с тоски и — ноги в руки!

Есть весточки от других членов Бильярдного клуба «Будущее»? От Сверкера, скажем? Хочется тебя чуток предостеречь, хотя догадываюсь, что это бесполезно. У тебя слишком блестели глазки, когда ты на него поглядывала… Береги свою добродетель. У этого парня волчья улыбка!

С учебой как всегда. По истории и обществознанию полный ажур, на днях вот еще и по физике пятерку принесла. Что тут скажешь? Не то чтобы дома меня встречали с фанфарами и почетным караулом, но — хотя бы на ближайшую неделю к плите и мойке гвоздиками не приколотят (N.B. Шутка! У папани больше нет ни молотка, ни гвоздей).

Наши коммунисты в школе решили, что я реакционер и ренегат позорный, раз на прошлом собрании заявила, что рабочие могут быть паразитами. (В частности, спившиеся столяры, у которых нет ни молотка, ни гвоздей.) Так что со дня на день грозит исключение из рядов. Ничего, как-нибудь переживу.

Что-нибудь слышно о других членах Бильярдной? Как, по-твоему, Волк Сверкер это серьезно — насчет позвать нас к себе на дачу на Мидсоммар? Было бы клево. Тогда мы уже будем студенты и начнется наконец жизнь. Сама-то чем занимаешься и куда будешь поступать?

Жду ответа — только пиши до востребования. Письма в нашем идеальном пролетарском общежитии имеют свойство пропадать.

Приветик!

Сиссела

Несшё, 15.03.1971

Привет, Сиссела!

Спасибо за письмо, порадовала. Спасибо тебе.

Конечно, тут у нас все почти как было. Может, не так спокойно, красиво и уютно, как выглядит со стороны. Мама опять в «доме отдыха». Значит — в «Покое», психушке в Йончёпинге. Папа так шутит. Сама я одной рукой прибираюсь и готовлю, а в другой учебник. Когда я была маленькая, папа всегда отправлял меня из дома в приют, если мама болела. Вот были бы какие-нибудь приюты для гимназистов! Считаю недели до экзаменов. Думаю сначала попробовать в Институт журналистики, стокгольмский или в Гётеборг — без разницы, а если не получится — тогда куда-нибудь на политологию. Может, скооперируемся и подадим заявления вместе? Все-таки легче, когда друг рядом. Мне так кажется. У меня, если честно, настоящих друзей никогда не было. Я вечно сбоку припеку чужих компаний. Думаю, все из-за имени, люди как-то теряются, когда не знают, как к тебе обратиться. И когда у человека маманя сумасшедшая. О чем знает весь Несшё, один только папаня думает, что это большой секрет.