- Воевали, дядя Степа? — весело спросил Робка.

- Воевал... — шумно вздохнул Степан Егорович. — Дай бог, чтоб вам так воевать не пришлось.

Робке было непонятно, что он имел в виду, настоящую войну или свои запои?

- А ты почему не генерал, дядя Степа? — спросил Богдан.

- Почему я не генерал? — удивился бывший старшина. — А почему твой батька не генерал?

- Говорит, образования не хватило, — усмехнулся Богдан.

- Н-да-а... — задумчиво протянул Степан Егорович. — Образования не хватило... вот и мне тоже... А вообще я вам так скажу, пацанва: не всем же генералами быть. Надо кому-то и солдатами. Верно?

- Не-е... — заулыбался Богдан. — Генералом лучше…

- И это верно! — хмыкнул Степан Егорович и взялся за бутылку. — Города сдают солдаты, а генералы их берут! Выпить не желаете?

- Не пьем, и не тянет, — ответил Робка.

- Молодцы! От водки держитесь подальше.

Сколько светлых голов сгубила... — и он выпил, крякнул-фыркнул, выпучив глаза, снова закусил карамелькой, покачал головой. — Эх, пацаны-пацаны, война мне всю душу выжгла. У меня, например, к математике особенная склонность была, все учителя в школе отмечали, а оно вишь как повернулось... Сколько мужиков положили, сколько мужиков... — Степан Егорович зажмурился, все качая головой, потом наклонился к Робке и Богдану, проговорил с пьяной проникновенностью: — Вам, ребятки, обязательно надо в люди выйти! За отцов своих... за меня, к примеру... — он сделал рукой округлый жест. — За всех мужиков, которые полегли…

Обязательно — в люди!

Степан Егорович откинулся на скрипучую спинку венского рассохшегося стула и хрипло запел:

- «Бьется в тесной печурке огонь... На поленьях смола, как слеза...». — Так же внезапно он перестал петь, спросил: — Мать дома, Робка?

- Она во вторую смену... Только к ночи будет…

- Хорошая у тебя мать, Робка... — раздумчиво произнес Степан Егорович. — Царь-баба!

- Насильно мил не будешь, — рассудительно ответил Робка и помрачнел при этом. Он знал, что Степан Егорович давно и прочно влюблен в его мать, и не мог понять, почему мать предпочла прохиндея Федора Иваныча настоящему мужику дяде Степану, у которого на выцветшей от частых стирок гимнастерке серебристо отсвечивали два ордена Славы. Из путаных рассказов Степана Егоровича Робка и Богдан знали также, что потерял он на фронте закадычного друга, а во время бомбежки Смоленска погибла вся его семья — жена и две маленькие дочки. Жизнь обошлась со Степаном Егоровичем жестоко, но он не выглядел раздавленным или потерянным. Как-то на стадионе «Динамо» Степан Егорович так врезал разбушевавшемуся пьяному парню, что тот кувыркался вниз ступенек десять. Робка тогда пришел в восхищение — вот это мужик, даром что одноногий!

- Пьянь паскудная... — презрительно сказал тогда Степан Егорович.

- Да вы же сами пьете, дядя Степан! — удивился Робка.

- Я — совсем другое дело, Роба, — серьезно отвечал Степан Егорыч. — Война искалечила…

- А Володькин отец?

- Ну, он вообще больной... У него, знаешь, какая контузия была? От таких контузий люди сразу в ящик играли, а он — живой. Уже за то молодец…

Степан Егорович снова налил себе, проговорил, задумчиво вертя в пальцах стакан:

- Это верно, насильно мил не будешь…

Нс в бровь, а в глаз, Робка, куда мне, одноногому…

И он снова выпил и снова запел какую-то тоскливую, заунывную песню. Человек весь ушел в себя, и наплевать ему было ровным счетом, как он выглядит со стороны. Он был наедине со своим огненным прошлым, со своими друзьями-товарищами, чьи кости белели по бескрайним российским нолям; он был один на один с грохотом танков и разрывами снарядов, и банкой тушенки, и стаканом спирта перед атакой, и страшным матом, разрывавшим рот, когда они бежали вперед и только вперед, и лязгом штыков, и стонами раненых…

Он был в эти минуты один на один с самим собой, со своим одиночеством... Кажется, в эти минуты он смотрел в глаза своей Родине, которую защищал бесконечные, дымные, кровавые четыре года и которой оказался не нужен теперь, потому что война кончилась, а кому нужны израненные солдаты в мирное время?

- Э-эх, Робка-а! — Степан Егорович грохнул тяжелым кулаком по столу, так что подпрыгнул стакан и повалилась пустая бутылка. — С госпиталя ехал, думал, вот она, мирная житуха началась! Уж теперь за все… за всех отгуляю! Дочек обниму! Жену! Работать буду как зверь! А вишь, как вышло... Ни дочек, ни жены, ни работы... Да и кому инвалид нужен? В артель инвалидов, картонные коробки клеить? Или вон сторожем... Другие-то, кто похитрее, с фронта хоть барахла наволокли чертову прорву. Олин старлей два пуда патефонных иголок привез, ага! Так ведь озолотился! А мы, Ваньки-дураньки, с носом... И то верно, всегда на нас другие дяди ездить будут... мы их до рая на своем горбу довезем, а сами за воротами останемся, так-то, ребятки…

- Ну, на мне не очень-то поездишь, — самоуверенно заявил Робка. — На мне где сядешь, там и слезешь.

Поговорку эту он услышал от матери и запомнил.

Степан Егорович пьяно прищурился, посмотрел на него и захохотал.

Робка и Богдан переглянулись. Робка глазами указал на дверь, дескать, топаем отсюда, засиделись. И ребята тихо поднялись, выскользнули в коридор, бесшумно прикрыв дверь, за которой гремел пьяный хохот Степана Егоровича…

...Ав коридоре стояли гвалт и ругань. Дочка Игоря Васильевича Ленка спряталась от отца в общественном сортире и не желала оттуда выходить. Напрасно Игорь Васильевич тряс и дергал дверь, уговаривал Ленку, едва сдерживаясь, чтобы не заорать во весь голос.

- Открой дверь, я тебе русским языком говорю, Лена, открой немедленно!

- Не открою! — плачущим голосом отзывалась из уборной дочь.

- Я тебя заставлю заниматься до позднего вечера! Открой, дрянь ты эдакая! Иди заниматься!

- Я не могу-у! У меня пальцы болят! — плакала Ленка.

- А у Буси Гольдштейна пальцы не болели?!

У Павла Когана не болели! У Давида Ойстраха тоже не болели! — пришел наконец в ярость Игорь Васильевич. — Открой немедленно, или я за себя не ручаюсь!

- Игорь, успокойся! — из комнаты выскочила

Нина Аркадьевна с пузырьком валерьянки и мензуркой. — Выпей, а то станет плохо! Выпей, пожалуйста!

- Ай, отстань ты! — отмахнулся от нее Игорь Васильевич и выбил мензурку из руки.

- Хам! — взвизгнула Нина Аркадьевна.