манили молодёжь затерянного в сопках гарнизона, пока оставались расплывчатыми.

Зато как они хотели летать! Постоянно. Каждый день. Как можно чаще.

И Гагарин, переполненный энергией, тоже тосковал по небу, ревниво ловил щекой изменившийся ветер, проклинал погоду, и нетерпеливо ждал своей очереди.

…Прошла унылая полярная ночь. Весной, в апреле, он стал отцом, а немного ранее того был принят в партию. Оба события, хотя, казалось бы, лежащие в разных плоскостях, говорили о повзрослении Юрия.

СОЛЁНЫЙ ПОТ КОСМОНАВТОВ

— Летайте, но не выше стратосферы! — Это прощальное напутствие врачей звучало в ушах несостоявшихся космонавтов погребальным звоном.

Но Гагарин побеждал и отоларингологов, и глазников, и невропатологов, и хирургов. Как рьяно они ни выстукивали на его теле "азбуку Морзе", изъянов не обнаруживалось. Юрий продолжал надеяться…

"Малый КУК", как его прозвали испытуемые, представлял собой вращающееся кресло, на которое человека водружали голым по пояс, густо облепив резиновыми присосками. "Малый КУК" вертится, и на приборы течёт информация. "Главным предметом исследований были наши сердца, — вспоминал потом Гагарин, — по ним медики прочитывали биографию каждого. И ничего нельзя было утаить".

Игольным ушком считалась барокамера: проверка стабильности кровяного давления.

— Представьте себе обыкновенный холодильник, — рассказывал мне один из кандидатов в космонавты, — только повместительней. И дверца плотная, с круглым окошечком из самого толстого стекла. Внутри камера больше смахивает на лифт: ходить нельзя, а сидеть можно. На стенке прибор для измерения атмосферного давления. И одна-единственная красная кнопка: если станет вдруг худо, нажмёшь, и испытание немедленно прервётся. В иллюминаторе то и дело появляется лицо врача. Испытание состоит в том, что давление медленно понижается; воздух становится всё более разрежённым. За этим можно даже самому следить. Чувствуешь себя, как в самолёте: уши закладывает всё ощутительнее, как будто поднимаешься в высоту метров этак тысяч на шесть! И опять-таки всё время знаешь, что ты на твёрдой земле, что рядом люди.

…Наконец Юрий услышал желанные слова: "Стратосфера для вас не предел". И твёрдо вошёл в группу завтрашних космонавтов.

"Завтра" растянулось на недели и месяцы. Начались занятия, и о них Гагарин вспоминал так: "Мы должны были изучить основы ракетной и космической техники, конструкцию корабля, астрономию, геофизику, космическую медицину. Предстояли полёты на самолётах в условиях невесомости, тренировки в макете кабины космического корабля, в специально оборудованных звукоизолированной и тепловой камерах, на центрифуге в вибростенде. До готовности номер один к полёту в космос было ещё ох как далеко!"

В марте 1960 года парашютист Николай Константинович Никитин, обладатель мировых рекордов, рыжеволосый щёголь ("Душевный человек и прекрасный рассказчик", — добавит после Гагарин), озабоченно объявил своим подчинённым:

— Едет спецгруппа. Будет нам работёнка! Я назначен старшим тренером. Подготовить парашюты, секундомеры… И прежде всего жильё.

Этим-то и занялся Михаил Ильич Максимов, чаще называемый среди друзей просто Максом. Он плотничал и малярил. Гостиницу при аэродроме надо было довести до приличного состояния. Комнаты белили и красили, обставляли мебелью и оснащали "мягким инвентарём".

Тринадцатого апреля Максимову поступила новая команда: встречать.

И вот на зеленеющее свежей травой поле садится белый самолёт. Из него выходят молодые лейтенанты — все как на подбор: невысокие, в кожаных тужурках и бриджах, в меховых сапогах. Обмундирование с иголочки, скрипит, блестит. Только фуражки у всех разные: из тех частей, где лейтенанты служили раньше.

— Я ваш инструктор Максимов!

Едва отвезли вещи, не дав передохнуть, Максимов повёл приезжих на занятия.

За месяц надо было пройти огромную программу: не менее сорока прыжков. Сложных, затяжных, со спуском на воду.

А Гагарин до этого прыгал четыре раза. И другие были не опытнее. Максимов помнит, как поднялась чья-то рука. Встал, представился:

— Старший лейтенант Титов. Сколько прыжков нам предстоит? Сорок? Ого!

Они переглянулись. Здесь были все первые космонавты, кроме Быковского, который в это время находился в сурдокамере, отрезанный от всего света.

— Парашютист всегда волнуется, говорил мне Максимов. — Чтобы снять этот неизбежный страх, Никитин, Ищенко, сержант Буханов — отличнейшие мастера — показали им классические прыжки. Прыгал и я. Помню, вертолёт набрал восемьсот метров, и со второго захода я выпрыгнул. Десять секунд падал плашмя. Показал беспорядочное падение, когда за несколько секунд до приземления надо доказать, что тело всегда управляемо. Никитин сказал: "А теперь я покажу положение, в котором многие погибали". Это было поистине потрясающее зрелище, особенно для новичков. "Он падает, как лебедь!" — вскричал кто-то. Но восхищение сменилось испугом: Никитин падал, падал, а парашют всё не открыт. На спине уже отчётливо виден красный герб чехла. "Запасной! Запасной!" — стали орать на поле. Лишь за триста метров над землёй Никитин сделал сальто, за ним спираль, и парашют выхлестнулся белой струёй, надуваясь и тормозя. "Такая штука, — объяснил Никитин, — называется затенением. Суть в том, что при неподвижном падении над телом возникает разрежённость и, чтобы купол вышел из чехла, чтобы его рвануло током воздуха, надо немедленно менять положение тела".

Те молоденькие старшие лейтенанты, которых принял на аэродроме Максимов, со снисходительным юмором приглядываясь к оживлённым лицам и скрипучим кожаным тужуркам — только что, видимо, со склада, — были предвестниками самых необыкновенных событий и в жизни бывалого парашютиста и в истории человечества.

Событие началось, а его почти никто не замечал. Меньше всего сами космонавты. Им было очень некогда.

День начинался с подогнанной Максом к гостинице машины и первого завтрака уже на аэродроме — кружки какао. Затем прыжки в любую погоду, кроме сильного ветра. Тренировались с трамплинов и с двух вышек разной высоты. Парашютные лямки были закреплены на тросах — космонавт катился на них до самой земли. Ноги вместе…

— Бывало, орёшь через электромегафон: "Ноги!" — Чтобы не болтал ими, а держал, как надо.

Через несколько лет Юрий так и надписал Максимову свою фотографию — таинственным, понятным лишь им двоим, словом: "Ноги".

ПРЫЖОК! ЕЩЁ ПРЫЖОК!

Высота всегда страшна. Космонавты тоже переболели "предстартовой лихорадкой", когда сердце начинало неистово стучать, а перед прыжком всего сковывало. "И хочу шагнуть за борт и не могу, — признавался Николаев. — Собрал всю волю, оторвал руки от борта кабины и прыгнул". "Как оттолкнулся от самолёта, не помню, — вторил ему Быковский. — Начал соображать, когда рвануло за лямки и над головой выстрелил купол".

"С раскрытием парашюта у человека снимаются все отрицательные эмоции, настроение резко меняется, приходит чувство радости, — писали позже, анализируя это состояние, Гагарин и Лебедев в книге "Психология и космос". — Люди начинают перекрикиваться друг с другом, иногда даже поют песни". Там же рассказывается история трудного приземления Гагарина и Беляева: сильный ветер