счастлива. Петр, ты ведь сам сказал мне, что мы поженимся… (Напряжение Петра достигает высшей точки). Так вот — сейчас я сама возвращаю тебе слово!

Петр. Лида!

Он не справился с собой, и в этом возгласе прозвучало чувство облегчения, но она не заметила.

Лида. Будет тяжело… но так будет лучше. Все останется, как было… хорошее, чистое… Так будет лучше, правда… милый… молчи… Так будет… молчи!

Петр. Лида! (Он действительно взволнован и тронут такой любовью). Лида… (Он потянулся к ее губам, и она ответила поцелуем).

17

Проекция гаснет. На авансцену вышла обессиленная Лида.

Человек в мантии. Лида Матисова, ваши намерения были искренни? Или это было одно из тех великодушных предложений, на которые мы отваживаемся, только если твердо знаем, что они не будут приняты?

Лида. Я не скажу вам точно, что я при этом думала, потому что вижу эту ночь будто сквозь матовое стекло, будто под наркозом. Нет, конечно. Я предложила это без всяких условий, без притворства, но в то же время — признаюсь — ни на секунду не переставала верить, что это только тяжкое испытание и все обойдется хорошо, счастливо… И еще меня убеждало в этом… Не смейтесь, я не суеверна, но иной раз поддаешься счастливой игре случая. Я ждала Петра у нашего общежития, ждала пятнадцать, двадцать минут и вдруг подумала: он придет, прежде чем я досчитаю до тринадцати. Когда я произнесла «двенадцать» — он появился из-за угла… Столько дней шел дождь, а как раз в эту ночь было сухо, и над полем стояла Кассиопея — Петр показал мне ее еще в Брно, при первом нашем свидании. Потом мы начали разговаривать, и было плохо, но на станции гудели маневровые паровозы, и я загадала: если прогудят только семь раз — мы поженимся. И они прогудели семь раз, не больше, не меньше, я это знаю точно, потому что напрягала слух, чтобы услышать то, чего с таким отчаянием слышать не хотела. И еще я вбила себе в голову: мы не должны разойтись, пока не начнут развозить молоко… На первый взгляд — сумасбродная мысль, но я родилась в городе, меня будили не петухи — под нашими окнами была молочная, утро начиналось звоном бидонов, и с той поры для меня развоз молока — новый день. Я хотела вступить в него вместе с Петром, а он, хотя и не подозревал об этом и был сильно утомлен, долгие часы ходил со мной по улицам, внимательный, нежный, и мы говорили, вспоминали, и молчали, и молчали — об одном и том же. Но молочные фургоны все не появлялись, а мы уже дошли до моего общежития, и ему пришлось согласиться, чтобы я его проводила. Ненавижу прощаться!.. И я ведь не хотела прощаться с ним. Опять — только ночной трамвай обогнал нас, и что еще хуже — скорая помощь, при виде ее даже в предутренний час, когда она мчится без сирены, становится страшно и мороз пробегает по коже. Но вот и его общежитие, мы дошли до угла, и он взял меня за руки. Я испугалась, сердце мне сжала тупая боль; нет ничего хуже навязчивых представлений. Еще минутку, еще минутку…

Кинопроекция: предрассветная улица, тихая, безлюдная. Лида и Петр. Лица их пепельно-серы от страдания, от усталости, от бессонной ночи, от холода. Но Лида собрала все свои силы.

Лида. Видишь, как славно мы прошлись…

Петр. Да…

Лида. Я бы все равно не уснула… Вот когда мы расстанемся — тогда это будет так… так нормально, правда?

Петр. Лида… (Подходит к ней, обнимает, нежно прижимает лицо к лицу.) Лида, ты самый хороший человек…

Лида. Почему все так печально…

Петр пытается утешить ее.

Петр. Печальное сменяется прекрасным, Лида, это самый могучий закон жизни. То, что сегодня мы воспринимаем как трагедию, быть может через год… как тогда… нет… Прощай, Лида!

Пожимает ей руки и хочет быстро уйти, потому что у него уже нет сил. Но она задерживает его руки в своих.

Лида. Верни мне фотографию.

Петр. Она у меня наверху…

Лида. Я подожду…

Петр подчиняется. Он понимает ее. Уходит как раз в ту минуту, когда к ним приближается звук громыхающего автомобиля. Лида блаженно закрывает глаза.

Лида. Молоко везут…

18

Проекция гаснет. На авансцену входит усталый Петр, пряча в карман ключи. Человек в мантии сидит — как и во время предыдущего монолога Лиды — в кресле у боковой кулисы, опираясь локтем о подлокотник.

Человек в мантии. Петрус, вам нехорошо?

Петр. Мне хуже, чем ужасно; кажется, с нынешнего дня я уже не то, что называют «молодой человек». Вчера, до разговора с женой…

Человек в мантии. Петрус, да вы ведь с ней не говорили.

Петр (вытирает лоб). Меня немного лихорадит… восемь часов хожу с Лидой, и все это время… Я не умею лгать — вот почему мне надо было поверить, поверить, что я говорю ей правду. Господи боже мой, да ведь я лучше всех знаю: то, что мне дала Лида, не даст уже никто на свете. Никогда, никто на свете! Ее голос, улыбка, ее объятия… теперь я спокоен, потому что усталость накрыла меня, словно стеклянным колпаком, но если я вспомню о ней завтра, через год… наверное, буду плакать или кричать во сне. Не понимаю, не понимаю, как я мог тогда согласиться на разрыв! И на этот раз я сам, добровольно, по собственному решению отказался от нее! Не знаю, что это было, — просто вдруг какое-то затмение нашло, и я сказал эту ложь… Нет, знаю: меня охватил страх. Страх! Не за себя! За нее! Даже в наше время ей пришлось бы пройти со мной крестный путь злобы и грязи. Это ужасно, но это так! Лида слишком чувствительна; боюсь, ей пришлось бы заплатить непомерно дорого. Боюсь, она никогда не избавилась бы от чувства вины; это чувство наложило бы свой отпечаток на все наши дни… и даже на наши объятия. Я боюсь этого — и не допущу. Я причиняю ей боль ради ее же счастья. Разве так поступают слабые люди? Стибор получит еще один шанс… пустой шанс, но он, по крайней мере, сам в этом убедится… Моя жена не будет унижена необходимостью отказывать в разводе… Факультет очистится от «морального разложения»… А я — я как-нибудь переживу…

Человек в мантии. Петрус… это — правда?

Петр. Вы ведь беседуете