— Прекрасен. Как же он прекрасен. Вы только прислушайтесь, — впервые за долгое время, заговорил лингвист.

Они даже не пытались оказать ему первую помощь. Зачем? Это было уже бессмысленно. Это не имело уже никакого значения: ни для них, ни, тем более, для человека-ястреба.

Его лицо уже не вызывало неприятных ощущений. Потому что уже не было тех чёрных, внимательных глаз, которые пронизывали душу смотрящего в них. Зияющие алой тьмой, глазницы, были совершенно пусты, а рука всё ещё сжимала окровавленный нож.

— Чья это рука? — шептали голоса в голове блондина. — Его, или твоя?

— Или твоя? — вторили голоса в голове профессора.

— Туземцы избавляются от своих ушей вовсе не для того, чтобы не слышать шелест его крыльев, — говорил, тем временем, человек-ястреб. — Это всё равно не помогло бы. Причина в другом. В другом… Но я буду слушать его полёт вечно. Вечно. И это прекрасно. Просто прекрасно… И ничто не сможет отвлечь меня от наслаждения этим… Этим величием его полёта в пустоте.

После этого, он высунул свой язык, и медленно начал отрезать его, придерживая кончиками пальцев.

Блондин достал револьвер, приставил его к голове лингвиста, и застыл в задумчивости. Чем дальше они углублялись в джунгли, тем отвратительней для него становилась мысль о причинении кому-то вреда, или о прерывании чьей-то жизни. Но и оставить спутника в таком состоянии он не мог, намереваясь избавить его от страданий.

— Но вправе ли ты решать за него? — шептали голоса. — Это его выбор, не твой… Не твой… Не твой…

— С чего ты решил, что он страдает?

— Страдает…

— Страдает… Нет… Нет…

— Оставь его, Ричард, — послышался хрипловатый голос профессора. — Дай ему насладиться самим собой.

Так они и оставили его. Он дошёл до своего пункта назначения, а их путь ещё продолжался. Они брели сквозь туман, оставляя на песчаной земле чёрные следы.

— Откуда здесь песок?

— Что? — оглянулся профессор.

— Я… я говорю, та женщина, помните, что довезла нас сюда? — отозвался Ричард, продолжая брести вперёд.

— Ааа, ты об этой черномазой потаскушке. Мог бы и поделиться со мной в ту ночь. Наверняка ты уболтал бы её на это. Отличный тройничок бы вышел. А то, гляди, и пёс тоже поучаствовал бы, вместе с Франсом! А-ха-ха!

— Зачем ты так, Артур? — поморщившись, ответил Ричард. — Зачем?

— Кстати, а где твой пёс?

— Не знаю, — оглянулся по сторонам Ричард, пытаясь разобрать в тумане хоть что-то. — Погоди, разве мы не съели его?

Артур задумался, не сбавляя шаг:

— Не помню. Да и чёрт с ним.

— Жаль, если мы и правда это сделали, — вздохнул Ричард. — Это был хороший пёс. Я его даже любил. Эти шептания в голове, неужели им невозможно противостоять?

— Пха-ха-ха. Так что там насчёт этой шлюхи?

— Не называй её так. Она вовсе этого не заслужила… Ну так вот… я думаю… знаешь, а ведь неплохо было бы наконец бросить эти метания по миру, и осесть где-нибудь, в тихом месте. Что, если мы и правда способны быть выше наших внутренних обезьян? Что, если мы можем руководствоваться чем-то большим, чем просто животными инстинктами, а?

— Прекрати нести эту чушь, Ричард. Я тебя не узнаю. Ты только послушай, что несёшь!

— Быть может, вместе с ней я смог бы построить что-то прекрасное, — не обращал внимания Ричард на слова Артура. — Я помог бы ей увидеть нечто большее, чем просто игрища гормонов и метания алчного животного внутри нас. А она помогла бы мне. Помогла бы увидеть свою душу… и свою, и мою… Как думаешь, есть у нас душа?

— Да просто заткнись уже, господи ты Боже мой! Ты становишься омерзителен мне.

— Есть ли хоть один человек на этом свете, способный противостоять этому животному внутри себя? — продолжал Ричард. — Нет, даже не противостоять, а просто взять, и отказаться от него? Отказаться от своей животной сущности, даже рискуя умереть при этом… Но зачем такая жизнь вообще нужна? Бесконечное пожирание друг друга, в прямом и переносном смысле — вот и вся наша жизнь.

— Ну так возьми и откажись от своего внутреннего животного, — вдруг совершенно спокойным тоном ответил Артур. — Только кто тогда останется? Ведь животное, от которого ты так хочешь избавиться — это ты сам и есть. Получается, что тебе просто нужно пристрелить самого себя, вот и все дела.

— Вряд ли животные задаются такими вопросами, — с сомнением в голосе, ответил Ричард.

— Ну так вот и не задавайся ими. Просто наслаждайся тем, что делаешь, вот и всё. Это абсолютно всё, что тебе нужно для решения этой надуманной проблемы. Знаешь, а я ведь услышал этот шёпот сразу же, как только мы вошли в джунгли. Было даже забавно наблюдать, как ты пытался скрыть то, что тоже слышишь его. Услышав шёпот, я сразу понял, что мне нужно на самом деле, но моё сознание всё ещё сопротивлялось. Но теперь уже близко, очень близко. Я буквально чувствую, как последние оковы надуманной морали, сознания и прочей лабуды, срываются с моих запястий. Совсем скоро я стану самим собой, истинным, настоящим.

— Я больше не желаю идти, — вдруг остановился Ричард. — Не желаю потакать своему животному. Не желаю подстраивать сознание под его желания. Я больше не желаю кружить в этой кровавой карусели, под названием — человеческая жизнь.

Ричард вытащил из кобуры револьвер, и швырнул его настолько далеко в воды океана, вдоль которого они шли, насколько только позволяли силы.

— Ну что же, значит и моя дорога наконец завершена, — смех Артура эхом перекликнулся с шёпотом волн.

Он давно уже потерял свои очки, и растрёпанная борода развевалась на ветру. Стоя напротив Ричарда, он хохотал, сверкая угольками глаз.

— Как же ты жалок, Ричард. И вот эта вот бесхребетная амёба, это и есть настоящий ты?! А я ведь, втайне, даже восхищался тобой. Но теперь это уже не важно. Восхищаться кем-то может только низший. Высшему не нужен источник восхищения, потому что он сам и является им. Осознав наконец самого себя, свою истинную сущность, я отбросил все законы морали, все догмы, и прочие человеческие выдумки. Любовь, сострадание, эмпатия, и ещё множество другого мусора. Как же это невероятно прекрасно, ощущать себя освобождённым от всего этого.

— Ты можешь называть меня как хочешь, Артур, — произнёс Ричард, раскинув руки в стороны. — Можешь делать с этим телом что хочешь, я даже не буду сопротивляться. В конце концов — это всего лишь кусок плоти. Но в эту игру я больше не буду играть. Мне больно, очень больно смотреть