Здесь не росли бахромчатые джакаранды, только олеандры и пальмы, опунции и большое перечное дерево. Покрывавшая землю пыль была розовато-бежевая, как песчаник, но небо было широко и спокойно, как безмятежное чело, чистого свинцово-синего цвета. Впервые за несколько месяцев мне на голову не давил потолок.

Старший мальчик, в очках, встал с крыльца.

— Мы идем ловить ящериц. Хочешь с нами? Ящериц ловили обувной коробкой, зарытой в песок. С каким терпением эти маленькие мальчики ждали — молча, замерев на солнце, — пока зеленая ящерица не заползет в ловушку. Тогда они дергали за нитку, и ловушка захлопывалась. Старший мальчик клал под коробку лист картона и переворачивал ее, средний хватал крошечное живое существо и клал в стеклянную банку.

— Что вы с ними делаете? — спросила я. Мальчик в очках удивленно посмотрел на меня.

— Изучаем, конечно.

В банке ящерица сперва рвалась наверх, потом почти не двигалась. В этой стеклянной камере можно было рассмотреть, как она прекрасна — каждую чешуйку, каждый ряд этих гравированных ноготков. Красота, вспыхнувшая благодаря лишению свободы. Над нами маячили горы, утяжеляя пейзаж своим торжественным присутствием. Я вдруг заметила — если пристально на них посмотреть, кажется, что вся эта мощная масса движется к тебе, таща по бокам зеленые пятна полыни. Дунул теплый бриз. Крикнула птица. Кусты чапараля пахнули острой горячей свежестью.

Спускаясь вниз по песку, я петляла между нагретых солнцем валунов. Приложила к одному из них щеку, представляя себя такой же невозмутимой, спокойной, равнодушной к тому, куда река вышвырнула меня во время последней бури. Рядом вдруг вырос старший мальчик.

— Берегись гремучих змей. Они любят нежиться на этих камнях.

Я отпрянула от валуна.

— Техасский гремучник — самая большая из американских змей, — сказал он. — Но они редко жалят выше лодыжки. Просто смотри, куда наступаешь, и не забирайся на камни. А если будешь забираться, смотри, куда кладешь руки. Или делай вот так. — Он поднял небольшой камень и постучал им в ближайший валун, словно в дверь. — Они уползут. Еще будь осторожна со скорпионами. Всегда проверяй туфли, прежде чем надеть, особенно на улице.

Внимательно глядя на этого тощего веснушчатого мальчика чуть младше меня, я старалась понять, зачем он меня путает. Но он, казалось, скорее хотел похвастаться своими знаниями, Я пошла дальше, рассматривая формы валунов, их голубые тени. Было такое чувство, словно они обитаемы, словно в них прячутся какие-то люди. Мальчик шел за мной.

— Кролик. — Он показал куда-то вниз, в пыль. Следы были едва различимы — два отпечатка

побольше, за ним один поменьше, потом еще один. Мальчик: улыбнулся, показав чуть скошенные назад зубы, — он сам чем-то напоминал кролика. Его легко было представить перед телевизором или в библиотеке, но он так же легко мог читать по бледной розоватой пыли, как другие дети читали комиксы, как моя мать читала по картам. Можно ли прочесть по этой пыли мою судьбу?

— Сколько ты всего замечаешь, — сказала я.

Он опять улыбнулся. Хотел, чтобы на него обратили внимание. Мальчик сказал мне, что его зовут Дейви, он родной сын Старр. Еще у нее есть дочь, Кэроли. Два других мальчика, Оуэн и Питер, были приемными, как я. Но и родные ее дети были в приемных семьях, когда Старр была на лечении.

Сколько же детей прошло через это? Сколько таких, вроде меня, болтающихся, как планктон в океане? Как же хрупки эти связи — между матерью и ребенком, между друзьями и членами семьи — связи, которые кажутся вечными. Все, все можно потерять, гораздо быстрее и проще, чем кажется.

Мы пошли дальше. Дейви потянул за ветку куста с ярко-желтыми цветами.

— Ракитник, семейство бобовых.

Из каньона дохнул ветер, деревья затрепетали зеленым и серым.

— Те, что с зеленой корой, — акации паловерде. А рядом с ними — американский граб.

Торжественный покой гор, белые бабочки. Свежий запах лаврового сумаха, который, рассказал мне Дейви, местные индейцы используют для ароматизации воздуха в хижинах. Заросли гигантского райграса, все еще зеленеющего, но уже потрескивающего, как огонь. В безоблачном небе кружили два ястреба и кричали.

Вечером, лежа в спальном мешке, пестревшем ковбоями, мустангами, лассо и шпорами, расстегнув молнию, чтобы стало попрохладнее, я смотрела на Кэроли. Шестнадцатилетняя девушка ростом с ее мать, хмурая, с надутыми губами, она торопливо застегивала блузку.

— Думает, меня можно учить жизни, — сказала Кэроли своему отражению. — Вот что ей взбрело в голову.

По другую сторону тонкой перегородки Старр со своим бойфрендом занимались любовью, — спинка кровати колотилась о доски. Никакой ночной магии, окутывавшей мою мать с ее молодым человеком, чей шепот напоминал перебор струн японской цитры в душистых сумерках.

— Господь всемогущий! — взвыла Старр.

Губы у Кэроли сложились в какую-то неопределенную улыбку, она завязывала шнурки, поставив ногу на кровать.

— Христианкам не положено говорить «Трахни меня, милый». По идее им вообще не положено этим заниматься, но у нее в крови греховный вирус. — Кэроли встала перед зеркалом, расстегнула на дюйм молнию блузки, открывая ложбинку между грудей. Потом протерла пальцем зубы.

Зазвенел звоночек велосипеда, и она распахнула оконную раму. Взобралась на комод, едва не опрокинув свою корзинку с косметикой.

— До встречи утром. Не закрывай окно.

Выбравшись из мешка, я смотрела, как она садится на грязный велосипед, как исчезает на широкой, залитой лунным светом дороге. Темная громада гор проступала на светлом фоне неба, телефонные столбы по обочинам сходились в той точке, где исчезла Кэроли. Я представила себе, что можно пойти по дороге до этой точки исчезновения и выйти, пройдя через нее, в какое-нибудь совершенно другое место.

— Без Иисуса мне бы давно не жить на свете, — сказала Старр, подрезая полуприцеп, оглушительно загудевший в отместку. — Это святая правда. У меня забрали детей, я готова была убивать на большой дороге.

Я сидела рядом с ней в ее «форде-торино», Кэроли горбилась на заднем сиденье, рассматривая ножной браслет, подарок бойфренда Деррика. Старр вела машину слишком быстро, превышая среднюю скорость на дороге, курила одну за другой «Бенсон энд Хеджес 100» и слушала христианское радио. Кроме этого, она успевала рассказывать о том, как была алкоголичкой и кокаинисткой, работала гологрудой официанткой в клубе под названием «Тропиканка».

Старр не была красива, как моя мать, но от нее трудно было оторвать взгляд. Раньше я никогда не видела женщины с такой фигурой. Такие были только на последних страницах «Лос-Анджелес уикли» — красотки, висящие на телефонной трубке. Из нее била неукротимая, ошеломляющая энергия. Старр никогда не переставала разговаривать, смеяться, поучать, курить. Интересно, какой она была под кокаином?

— Мне не терпится показать тебе преподобного Томаса. Ты уже приняла Христа как своего личного Спасителя?