крестьяне Никита и Евлампий. А потом — вместе с мужиками на покос, где надо не оскандалиться и крепко держать в руках непослушную косу, взятую в первый раз в жизни.

Медицина, химия, биология, экономика, педагогика — вот круг интересов Радищева в Илимске. Но превыше всего — литература, страсть всей жизни писателя-революционера, пропаганда своих заветных идей. И величайшее счастье — знать, что ты не одинок, что у тебя есть последователи, что семена брошены тобою в благодатную почву. Его дворовый крестьянин Степан говорит о вековой мечте мужика владеть землей. Довольный Радищев встрепенулся: «Мои думки пересказываешь, Степанушка». Панкратий Сумароков с горечью рассказывает о молодом тобольском проповеднике, отправленном на каторгу. Радищев разделяет возмущение друга и, в то же время, радуется смелости людей, поднимающих в далеком Тобольске свой голос против крепостнического произвола и самодержавной власти. Он не был одинок в своей борьбе в столице, сочувствующие нашлись и здесь, в Сибири.

Интересен эпизод, завершающий вторую книгу романа «Петербургский изгнанник». Радищев возвращается в Россию. В Тобольске ему выпало новое испытание: он похоронил жену, разделившую его горькую участь ссыльного. Последний прощальный разговор с друзьями. Панкратий Сумароков знакомит Радищева с молодым человеком, губернским регистратором Николаем Шукшиным, автором запрещенной книги о состоянии сибирского хлебопашества. Рассуждения Шукшина о тягостном положении крестьянства обрадовали Радищева. И вдруг выясняется, что Шукшин развивает идеи «Путешествия из Петербурга в Москву». Далее следует такой диалог:

«— Что вы сказали? — переспросил Радищев, которому показалось, что он ослышался. — Из моей книги?

— Из вашего «Путешествия». Один список с него дошел, слава богу, до нас. Горячая книга, такую лишь горячее сердце могло написать…

— Позвольте, позвольте, — заговорил Радищев, удивленный неожиданным для него радостным известием. Он по императорскому указу возвращался из ссылки, а книга, его книга, тайно шла ему навстречу! Значит, она жила, книгу не удалось ни уничтожить, ни запретить властям распространить ее в народе…

— Друзья мои! — сказал Александр Николаевич. — Я словно поднялся сейчас на высокую гору и мне вдруг стали видны новые дали… Спасибо за добрую весть, она стоит жизни… Не для себя писал сию книгу, для соотечественников моих, не ради тщеславия прослыть писателем, а мечтал увидеть свободными народы России. За то отбыл ссылку, но не утратил веры в праведное дело»… (3, 448).

Находясь все еще на положении ссыльного в своей деревеньке Немцово, Радищев узнает, что на тайных собраниях в смоленском имении отставного полковника Каховского офицеры читают «Путешествие».

Третья книга «Петербургского изгнанника» завершается знаменательной сценой собрания общества любителей словесности в память покойного Радищева. Поэт Иван Пнин читает друзьям стихотворение «На смерть Радищеву», славит того, «кто был отечеству сын верный, был гражданин, отец примерный и смело правду говорил» (3, 263). Смысл этой сцены: молодые радищевцы продолжат дело революционера. Идеи «Путешествия» бессмертны. Завещание Радищева («Потомство за меня отомстит») звучит в устах его друзей как клятва верности. Радищев верил, что придет время осуществления его смелых проектов. Он был не просто сыном своей эпохи, его мысль обгоняла время. «Я зрю сквозь столетия», — эти слова оказались пророческими. В оде «Вольность» есть строки: «Но, мститель, трепещи, грядет; он молвит, вольность прорекая». Таким первым «прорицателем вольности», революционером и изображен Радищев в романе Шмакова «Петербургский изгнанник».

Среди многочисленных современников, окружающих Радищева, особенно выделяются два образа: граф Воронцов и Елизавета Васильевна Рубановская, жена писателя. С графом Воронцовым Радищева свела служба в коммерц-коллегии еще в 70-е годы. Воронцов был европейски образованным человеком, считал себя сторонником конституционного правления, стоял за расширение прав сената, состоял сначала в оппозиции к Екатерине II, а потом ушел в отставку и вновь принял участие в государственной деятельности только при Александре. В Радищеве Воронцов ценил незаурядное дарование, отличные знания в области юриспруденции, репутацию умного и неподкупного чиновника. Именно этим объясняется то постоянное покровительство, которое он оказывал ссыльному и его семье. К смелым суждениям Радищева о деспотизме он вначале относился снисходительно, но дерзкое «Путешествие» его напугало, и он всячески пробует урезонить писателя. В ответ слышится непреклонное: «Я поступаю, как повелевает мне совесть» (1, 21).

П. Макогоненко в своей обстоятельной монографии приводит такой факт, почерпнутый из архива. Получив при Александре в свое управление министерство иностранных дел, да еще в звании канцлера, которого так добивался, Воронцов перестал поддерживать тех, кто настаивал на более глубоких преобразованиях. Исследователь творчества Радищева пишет:

«Когда Воронцов услышал от своего приятеля Завадовского, что Радищев по-прежнему «мыслей вольных», когда он сам услышал от Радищева речи, осуждающие Александра и его политику, он позабыл свой либерализм и разгневался на Радищева. Ильинский, видимо, со слов Завадовского, записал один из таких разговоров Воронцова с Радищевым: «Воронцов, призвав его, жестоко выговаривал и что если он не перестанет писать вольнодумнических мыслей, то с ним поступлено будет хуже прежнего»[11].

В романе Шмакова не приводится такой факт, но вся логика развития образа Воронцова подтверждает вероятность подобных суждений. Шмаков не идеализирует Воронцова. Вот встреча графа с Радищевым, вернувшимся из ссылки. Окидывая в своем кабинете корешки вольтеровских книг с золотым тиснением, упиваясь своим красноречием (здесь, в уютном кресле, рассуждения о вольтерьянстве ни к чему не обязывают), Воронцов рассказывает о том, как он впервые заступился за крепостного и заразился идеей освобождения крестьян. Радищев пытается вставить, что мало желать, надо действовать. Куда девается учтивость графа, он уже мечет стрелы в обратном направлении:

«Дай вольную волюшку, разнуздай народ и рухнет крепость империи — основа основ российского государства» (3, 166).

И эти графские «белые, изнеженные, украшенные перстнями, пальцы», и зеркала в бронзовых резных рамках, и золотые корешки книг — все дополняло портрет «народного заступника», каким хотел себя видеть Воронцов. Граф во многом облегчил участь опального писателя в ссылке, в какой-то мере даже подвергал себя риску, покровительствуя «бунтовщику». Но зато утешался мыслью, что досадил императрице, не оценившей его по достоинству.

В изображении Воронцова Шмаков более убедителен, чем Форш. В романе «Радищев» мы читаем:

«В скором времени общность умственных и общественных интересов так сблизила обоих, начальника и подчиненного, что между ними возникла глубокая, истинная дружба»[12].

Шмаков, в отличие от Форш, назвал подлинную цену этой «истинной» дружбы. В сравнении с Воронцовым особенно ярко выделяется бескомпромиссность и последовательность Радищева.

На фоне Воронцова особенно привлекает бескорыстие другого друга Радищева, его жены Елизаветы Васильевны Рубановской, пожертвовавшей жизнью во имя любимого человека. Фрейлина двора Екатерины, только что окончившая институт благородных девиц, юная девушка едет в далекую Сибирь за петербургским изгнанником, став