Мне такого папочки и даром не надо. А Жюстина, как его увидела, взвизгнула и прыгнула ему на ручки, как маленькая. Он ее повел гулять, а когда Жюстина вернулась, вся так и прыгала от радости и всем хвасталась подарком… Тем самым будильником.

Мне почему-то стало противно. Сама не знаю почему. Одно дело – пока ее никто не навещал, как всех. А тут я разозлилась и наговорила разных глупостей про ее папу. А Жюстина разревелась.

Я растерялась даже. Ничего такого уж страшного я не сказала. И вообще, я думала, такие крутые девчонки не плачут. Вот я никогда не плачу, совсем. Ну правда: меня мама сто лет не навещала, а папы вообще нет – а разве я реву? Да ни за что.

И тут меня опять удивили. На этот раз Луиз. Как накинется на меня:

– Трейси, какая ты вредная, ужас!

И давай обнимать Жюстину:

– Не обращай на нее внимания, она просто завидует!

Я?! Завидую?! Жюстине?! Ее дурацкому тупому папе? Да она издевается!

Но не похоже было, что Луиз шутит. Они с Жюстиной так и ушли вдвоем, обнявшись.

Я решила, что мне все равно. Хотя на самом деле мне было немножечко не по себе. Я даже подумала – может, я и правда зря все это высказала? У меня язык иногда слишком острый бывает, прямо так и режет.

Я решила, что назавтра помирюсь с Жюстиной. Может, даже скажу, что не хотела ее обидеть. Извиняться, конечно, не стану, но как-нибудь так намекну, что жалею о своих словах.

Но было поздно. На другой день за завтраком я оказалась одна. Луиз села не со мной, как обычно, а за столиком у окна, с Жюстиной.

Я позвала:

– Эй, Луиз!

Потом погромче:

– Ты что, оглохла?

Все она слышала, просто не хотела со мной разговаривать. Она теперь дружила не со мной, а с Жюстиной.

А мне остался только глупый мелкий хлюпик Питер Ингэм. Ну, вообще-то он не такой плохой. Я как раз все это записывала, когда вдруг слышу – кто-то скребется в дверь, тихонько-тихонько. Как будто маленький испуганный жучок царапает лапками. Я этому жучку сказала, что занята, пусть отвалит, а он все скребется. В конце концов я слезла с кровати и пошла посмотреть, что ему надо.

Он сказал:

– Трейси, хочешь поиграть?

– Поиграть? – повторила я свысока. – Я что, по-твоему, ребенок детсадовский? Я занята, пишу историю своей жизни.

На самом деле у меня от писания уже вся рука болела, а шишка на пальце покраснела и еще больше распухла. Ах, как мы, писатели, страдаем ради искусства! Это просто что-то хроническое.

Так что я подумала – может, и в самом деле надо отвлечься.

– А во что ты хочешь поиграть, козявочка?

Он заморгал и попятился, словно я и правда могу его раздавить как жука, но все-таки промямлил что-то об играх с бумагой.

– С бумагой? – повторила я. – А-а, понятно. Мы что, слепим из бумаги большущий мяч и ка-ак пнем, его ветром и унесет, да? Веселая игра, ничего не скажешь. Или сделаем из бумаги игрушечного медвежоночка, а потом ка-ак обнимем крепко-крепко, он и сплющится? Тоже весело.

Питер неуверенно захихикал:

– Да нет, Трейси, это такие игры, в которые играют карандашом на бумаге. Мы с бабушкой все время играли в крестики-нолики.

– Ах, какая увлекательная игра!

Жуки не понимают иронии.

– Ура, я тоже ее люблю! – сказал Питер и вытащил из кармана карандаш.

Я вижу – его не остановишь. Ну, и мы стали играть.

Вообще-то ничего себе. Хоть время провести. И вдруг я что-то заметила. В самом низу листка что-то было написано мелким-мелким козявочным почерком.

Никогда не угадаете! Я получила письмо!

Нет, я не про слюнявое послание Питера. Самое настоящее письмо, по почте пришло, и на конверте написано: «Мисс Трейси Бикер».

Я в последнее время не так много писем получаю. То есть обо мне-то много разного писали. У Илень целый архив писем уже скопился. Я потихоньку в них порылась. Видели бы вы, какие жуткие гадости люди обо мне сочиняют! Надо на них в суд подать за клевету. Точно, здорово было бы. Мне бы присудили возмещение морального ущерба, много сотен тысяч фунтов! Вот я бы всем нос показала – и Жюстине, и Дженни, и Илень, и всем прочим. Схватила бы жадными ручонками эту кучу денег и… Только куда мне с ними?

А, ну да, у меня же будет собственный дом. И я тогда найму себе приемных родителей. Только уж им придется меня слушаться, раз я им деньги плачу. Я прикажу, чтобы мне каждый день пекли деньрожденный торт, и пусть только попробуют не выполнить!

И все торты сама съем, ни с кем делиться не буду.

Даже с Питером. Я с ним настоящим тортом поделилась на день рождения, а он меня локтем пихает и спрашивает:

– Трейси, что случилось? Ты заболела?

Как раз когда я зажмурилась, чтобы загадать желание. Он меня сбил, и я загадала не пойми как, теперь из-за этого мама не приезжает. Все из-за Питера Ингэма!

Ну, наверное, из-за него.

Ладно, пусть все-таки приходит ко мне в гости. Будем с ним в крестики-нолики играть и в «виселицу». Вообще-то довольно весело, потому что я всегда выигрываю.

Кого бы еще в гости пригласить? Можно позвать Камиллу. Я бы для нее купила специальный манежик и целую кучу игрушек. Мне вообще нравится, когда вокруг много всяких детских финтифлюшек. Наверное, в детстве не наигралась. Да, я устрою в своем доме шикарную детскую, а пока Камиллы там нет, я могла бы сама немножечко поиграть. Ну просто для смеха.

Интересно, помнит меня Камилла? Дети все быстро забывают, вот беда.

Интересно, Кэм – это уменьшительное от «Камилла»?

Письмо было от нее.

Я сначала немножко разочаровалась. Думала, оно от мамы. Правда, раньше мама мне никогда не писала, но мало ли. Когда Дженни за завтраком дала мне конверт, я в него вцепилась изо всех сил и зажмурилась покрепче, а то в глазах вдруг стало горячо и щекотно. Была бы я плаксой, могла и разреветься.

– Что это с Трейси? – зашептались наши.

Я проглотила комок в горле, носом шмыгнула, открыла глаза и говорю:

– Ничего со мной! Смотрите, мне письмо пришло! От…

– Я думаю, это от Кэм Лоусон, – очень быстро сказала Дженни.

Я отдышалась немножко.