Все, вместо того чтобы проясниться, еще больше усложнилось, но тогда, в канцелярии, после звонка моего отца, пришедшего в ярость и обругавшего директора и все школы на свете, я допускал, что неожиданная смерть пана Вайзера, этот внезапный сердечный приступ – все это сотворил сам Вайзер. Если он мог укротить дикого зверя, если делал на заброшенном кирпичном заводе нечто такое, от чего волосы у нас вставали дыбом, о чем ниже я еще напишу, – если Вайзер мог творить такое, то почему не мог бы он замедлить вдруг ритм сердца своего деда? – думал я. Почему не мог бы освободить его от швейной машинки, иголок, мела, лекал, подкладки и пуговиц, над которыми тот корпел, сгорбившись, целыми днями, – почему бы он не мог это сделать, чтобы уж никто ни о чем у старика не спрашивал? Вайзер убрал свидетеля, и сегодня я должен признать, что, когда Петр погиб в семидесятом на улице, а Элька уехала в Германию, я думал так же – что Вайзер просто убирает их отсюда разными способами, поскольку отъезд Шимека в далёкий город тоже был своего рода устранением его за пределы чего-то, чего я понять не мог, но что для Вайзера было определенно важно. А тогда, в канцелярии, я сильно испугался, что все следствие – это испытание, которому подверг нас Вайзер, и если что-то пойдет не так, то он попридержит ритм наших сердец так же, как проделал это с сердцем своего деда. Тем временем в кабинете подозрительно долго задерживали Шимека, а я вспоминал день, в который не пошел играть в футбол на стадион у прусских казарм, благодаря чему Вайзер и Элька взяли меня на прогулку, и оказалась она весьма необычной. Но все по порядку.

На следующий день после зоопарка утром мать послала меня в магазин Пирсона за зеленью. Я любил туда ходить, в прохладном помещении пахло овощами, ящики ломились от яблок, а к стеклянной витрине приковывали взор штабеля леденцов и разноцветные мышки из крахмала по двадцать пять грошей за штуку. Жена хозяина, обслуживающая покупателей за деревянным прилавком, обладательница огромных, как глиняные горшки, грудей и очень веселого нрава, живо передвигалась, подавая товар, груди ее летали под ситцевым платьем и грязным фартуком, как пружинистые половинки арбуза. И если от покупок оставался злотый лишку, можно было на него купить горсть леденцов или четыре крахмальные мышки разного цвета либо выпить лимонаду из бутылки с фаянсовой крышечкой на пружинке из толстой проволоки. Это и были те самые пузыри, как называли их взрослые, я и поныне не знаю почему, ибо то были никакие не пузыри, а всего лишь бутылки лимонада, и с открыванием бутылки, когда она ставилась на бетонный пристенок у входа в магазин, связаны были определенные эмоции. Если закупорка была плотной и газ не выходил маленькими пузырьками, бутылку встряхивали, и крышечка, стоило ее чуть-чуть поддеть, легко отскакивала, в воздух вместе со звуком выстрела поднималось пахучее облачко, и все покупатели поворачивались в твою сторону, а ты стоял у пристенка и опрокидывал бутылку в глотку, в точности как отец или пан Коротек в баре «Лилипут» опрокидывали бутылки с пивом. Но откупорка лимонада была двойной лотереей. Неожиданностью – наряду со взрывом пробки – был также его цвет. В то время лимонад делали двух цветов: чаще он бывал желтым, но случался и красный, на редкость красивого оттенка, и даже сегодня я дал бы голову на отсечение, что у красного аромат был сильнее и пузырился он больше.

Итак, я стоял у бетонного пристенка перед магазином Пирсона и, глядя в темно-зеленое стекло бутылки, пытался угадать, какой это окажется лимонад – желтый или красный, – когда в пыли улицы увидел ребят, направляющихся в сторону прусских казарм. Во главе маршировал Петр с настоящим мячом под мышкой, и я вспомнил, что сегодня мы как раз должны были опробовать этот мяч, который вчера Петр получил от богатого дядюшки. Кожаный мяч – это уже не пустяк, до сих пор мы играли резиновым, который не выдерживал больше месяца, а теперь, благодаря дядюшке Петра, мы могли почувствовать себя настоящими профессионалами. Они подошли, я уже издалека слышал их крики: красный! – желтый! – красный! – желтый! – говорю тебе, красный! – да нет, желтый! – и когда я поддел пальцем пружинку и подскочила фаянсовая крышка с резиновой прокладкой, все заорали: красный, красный! – и мы пили красный лимонад, каждый по глотку, как всегда, когда кому-то из нас удавалось продать бутылки или осталась сдача от денег на покупки. Ребята пошли на стадион, а я должен был занести матери зелень, и, когда, скатившись вниз по лестнице, уже выбегал из подъезда, я увидел Вайзера и Эльку, идущих по тротуару в сторону Оливы. Что-то стукнуло меня, как тогда, в тот день, когда с Шимеком и французским биноклем мы следили за ними с виадука вблизи аэродрома, и, хотя рядом не было ни Шимека, ни его бинокля, я решил пойти за ними. Наша улица, как и теперь, бежала длинной дугой параллельно трамвайной линии на расстоянии каких-то двухсот метров от нее и только возле стены депо круто сворачивала влево, рядом с одним из взорванных мостов несуществующей железной дороги. Мысленно я подавал мяч на левый край Шимеку, и он мчался как ураган, обходя защитников слева и справа, что не мешало мне следить за Вайзером и Элькой. Они свернули за разрушенный бык как раз в момент удара по воротам. Я ускорил шаг, чтобы поспеть к возможному добавочному пасу и чтобы не потерять из виду тех двоих, но вместо гола был угловой, а Вайзер с Элькой ждали меня сразу за той мостовой опорой. «Тебе вовсе не обязательно шпионить за нами, – сказала Элька, поглядывая то на меня, то на Вайзера. – Если хочешь, пойдем с нами, он согласен», – и снова повернула голову в его сторону. Я принял предложение, хотя Шимек в этот момент наверняка всаживал очередной гол, однако я вообразил Вайзера один на один с диким ягуаром безо всякой клетки или всю нашу троицу под сверкающим корпусом «Ила» на краю взлетной полосы – и от одной мысли об этом меня пробрала дрожь.

Но Вайзер никогда не повторялся, по крайней мере если его мог увидеть кто-нибудь из нас. Возможно, с Элькой было иначе, даже наверняка, но ведь с Элькой Вайзер был все время, а с нами – когда хотел. И в тот день захотел, не знаю, конечно, почему, чтобы я пошел вместе с ним и Элькой, хотя не было ни диких зверей, ни ревущего самолета. Было обычное посещение разных мест, поначалу даже скучноватое, потому что не все, что тогда Вайзер говорил, а обращался он, собственно, только к Эльке, не все было мне до конца ясно и понятно. На улице Полянки он остановился перед одним из тех старых домов, о которых говорили, что тут жили богатые немцы. И такой состоялся между ним и Элькой разговор:

– Вот видишь, тут жил когда-то Шопенгауэр и под этими каштанами осенью прогуливался.

– А кто такой Шопенгауэр? – спрашивает Элька.

– Это был великий немецкий философ, очень знаменитый.

– Ой как интересно, но чем же философ занимается, что такой знаменитый?

– Не всякий философ так знаменит, как он, – отвечает Вайзер.

– Но что такой философ делает? – теряет терпение Элька. – Знаменитый или нет, но должен он чем-то заниматься, верно?

– Философ все знает о жизни, понимаешь? И знает, какая она, жизнь, то есть хорошая или плохая. Он также знает, почему звезды не падают на Землю, а реки текут вниз. И если хочет, пишет об этом в книгах, и люди могут это читать.