не давили на кадык. Будто кто подкрался сзади и огрел деда дубинкой, и хватка его ослабла.

И вот он разжал руки.

Тем все и кончилось, тем и кончилась буря.

Дед словно очнулся от сна, он поднялся на ноги и застыл как истукан, глядя на распростертого под лампой отца.

– Сказано тебе поклониться, пока все в сборе! – бормотал он себе под нос. – Сказано поклониться, пока все в сборе!

Отец лежал на земле. Полежал немного, отдышался и медленно сел, лицо – серое, опухшее, багровое. То серое, то багровое, словно он из последних сил карабкался по косогору, забрался наверх и сел отдышаться. Он ослабил воротник, чтобы проветрить шею, расстегнул молнию на серой осенней куртке, чтобы проветрить шею, чтобы выпустить наружу пылающие отпечатки дедовых ладоней, а на ресницах его повисли выдавленные дедом слезы. Отец молчал. Не мог говорить. В горле у него что-то булькало и хрипело, как у астматика: ху-ху, лу-лу.

Похрипело, и отец поднялся на ноги, обжег деда холодом, обжег деда злобой и вдруг залепил Инцзы оплеуху.

– Говорил тебе дома сидеть, а ты ни в какую! – орал отец. – Теперь будешь знать! Будешь знать!

И снова обжег деда холодом, обжег деда злобой, глянул на деревенских, которые стояли и смотрели, как дед его душит, даже не пытаясь помочь, схватил плачущую Инцзы за руку и потащил прочь.

Схватил свою дочь за руку и потащил прочь.

И пошел прочь.

Дед стоял под лампой и смотрел, как отец шаг за шагом уходит к школьным воротам. И лишь когда его силуэт растворился за воротами, дед обернул к толпе блестящее от пота лицо, шаг за шагом прошел на сцену и встал перед онемевшим Ма Сянлинем. Встал перед онемевшей толпой, посмотрел на толпу и вдруг упал на колени, бухнулся на колени и громко проговорил:

– Дин Шуйян преклоняет перед вами колени. Шестидесятилетний старик преклоняет перед вами колени, преклоняет колени за своего старшего сына, Дин Хоя. Старший заразил деревню лихоманкой, но знайте, что мой младший, Дин Лян, тоже болен, а внука моего отравили насмерть, едва ему сравнялось двенадцать лет. Поэтому Дин Шуйян умоляет вас простить нашу семью и забыть обиду.

Сказав так, дед отбил перед деревенскими земной поклон.

– Дин Шуйян кланяется вам в землю, – сказал дед. – И просит вас больше не держать зла на семью Дин.

И отбил еще один поклон:

– Дин Шуйян виноват перед деревней, это я рассказал вам, что кровь – как вода в роднике, ее продаешь, а она только прибывает.

И отбил третий поклон:

– И еще, это я устроил экскурсию в Цайсянь, после той экскурсии люди кинулись продавать кровь и вот до чего допродавались.

Когда дед отбивал первый поклон, деревенские пытались поднять его с колен, приговаривали: «Зачем, пустое, пустое», тянули за руки, но дед вырвался и отбил три земных поклона, сказал свои слова и только тогда встал, будто исполнил данный кому-то обет. Поднялся на ноги и оглядел толпу, как учитель оглядывает учеников в классе, окинул толпу глазами, кто-то в толпе стоял, кто-то сидел, но все как один смотрели на деда. И тогда он объявил, как учитель объявляет о начале урока:

– С завтрашнего дня… В Динчжуане последние годы нет ни старосты, ни другого начальства, так вы уж послушайте меня, Дин Шуйяна. Все больные могут перебираться в школу и жить здесь. И харчеваться в школе, и ночевать, а я поеду к начальству, раздобуду для вас матпомощь. Если что понадобится, говорите мне. И если Дин Шуйян чем-нибудь вас обидит, можете снова разбросать отраву в доме Дин Хоя и в доме Дин Ляна, отравить их свиней, отравить их кур, отравить их жен и детей.

Говорит:

– Давайте начистоту. Начальство не заикалось ни о каком новом лекарстве от лихоманки. Сказали, что лихоманка – это СПИД. Заразная болезнь навроде чумы. Даже наверху ничего не могут с ней сделать. Новая смертельная болезнь, если заразился, то дальше только смерть. Не боитесь заразить родню, тогда сидите по домам, а кто боится, приходите в школу, будете есть в школе, спать в школе, а здоровые пусть тихо-мирно сидят по домам.

Дед хотел еще что-то сказать, оглядел толпу перед сценой и только было открыл рот, как за его спиной что-то грохнуло, будто бревно упало на дверные доски. Дед обернулся и увидел, что Ма Сянлинь свалился со своей табуретки, шея его выгнулась, а лицо стало белым, как траурные свитки на воротах. Чжуйху со смычком лежал рядом, и струны его дрожали.

Ма Сянлинь услышал, что никакого лекарства на самом деле нет, и рухнул на пол. Из угла рта у него выкатилась капля крови. И еще две капли выкатились из носа.

И по всей школе запахло мертвой кровью.

3

Ушел из мира.

Так Ма Сянлинь и ушел из мира.

Ушел из мира прямо со сцены, на которой пел сказы. И когда настала пора его хоронить, дед взял на себя все хлопоты, пригласил со стороны художника, который не знал, что в Динчжуане гуляет лихоманка, и заказал у него портрет Ма Сянлиня. На портрете Ма Сянлинь сидел на сцене и с упоением исполнял сказы чжуйцзы, а у сцены собралась целая толпа зрителей. Тысячи, десятки тысяч человек собрались у сцены и смотрели, как он водит смычком по струнам и поет. Слушали, как он водит смычком по струнам и поет. На картине под сценой не осталось ни одного свободного пятачка, кто-то забрался на школьную стену, чтобы послушать Ма Сянлиня, а кто-то залез на дерево. Целое море людей. Тысячи, десятки тысяч. И в этой толпе, как на ярмарке, стояли торговцы печеным бататом, торговцы моченой грушей, торговцы леденцами и засахаренными фруктами.

Настоящее веселье.

Картину свернули в свиток и положили в гроб, положили подле тела Ма Сянлиня. А с другой стороны положили его любимый чжуйху.

И Ма Сянлиня закопали.

Вот так и закопали.

Том 3

Глава 1

1

Ма Сянлиня закопали, и больные лихоманкой стали один за другим перебираться в школу.

Наступила зима. Пришли холода, выпал снег, в небе гусиными перьями закружили снежные хлопья. Кружили всю ночь напролет, и к утру земля побелела. Весь мир побелел. Равнина стала похожа на лист бумаги – ломкой, мягкой бумаги. А люди – на нарисованных тушью кур, свиней, кошек, собак, уток. На лошадей и ослов.

Наступила зима.

Если кому из больных лихоманкой в холода было негде согреться, они приходили в школу. Собирались