Иван постоял, подумал и сел на лавку. Темнополк у самых дверей обернулся к нему, кашлянул и сказал тихо:

— Ты бы это, Иван… Не принято у нас на вы обращаться, ни к знакомцам, ни к незнакомцам, ни к царям, ни к простому народу. Так что, друг, имей это в виду. Я‑то ничего, все понимаю, а другой кто и разобидеться может.

— Извини, — пробормотал Ваня, — я не знал.

Темнополк ушел. Иван остался один.

— Ну, — голова недовольной Яги высунулась из‑за двери, — мы тебя долго ждать будем? Или особое приглашение нужно?

Ничего не понимающий Иван поднялся и отправился к ней. За дверью оказалась светлая горница, длинный стол, лавки, крытые коврами. И чего только на столе не стояло! У Вани глаза разбежались. Были тут и жареные целиком кабанчики, и утки с приставленными к ним павлиньими хвостами, были и такие чудные звери, которым и названия в мире нет. Пироги всех размеров и форм, со всевозможными начинками грудами лежали на огромных блюдах, горы из золоченых пряников поднимались едва ли не до потолка. В центре стола возвышался немыслимых размеров каравай, расписанный райскими цветами и птицами, а с краю, на особом месте, стоял целый город из цветного сахара.

Кроме Яги и Темнополка, за столом никого не было. Хозяйка молча кивнула Ване на лавку и протянула чашу с квасом. Иван отпил, подумал еще — надо отдавать чашу обратно? — да так и не решил и поставил рядом с собой. Яга, пьющая залпом, с презрением на него посмотрела, но тут же снова занялась Темнополком. Видно было, что связывало их нечто большее, чем просто дружба. Голодный же Ваня ничего не замечал. Очень хотелось есть, а как и к чему подступиться, он и понятия не имел. Человек, всю жизнь проживший в Москве, отлично умеющий обращаться с любыми столовыми приборами, был в недоумении. Иван знал толк в хорошем вине, умел есть палочками, разбирался в искусстве наливания коктейлей в особые бокалы, а сейчас не знал, куда девать руки и как подступиться к кушаньям. Перед ним стоял стол, ломящийся от разнообразной еды, Иван же не мог взять ни куска. Привыкнув к нелепым правилам, нормальным для своего времени, есть так, как велит сама природа, не умел. Наконец Ваня подумал, посмотрел на Ягу, наворачивающую за обе щеки без всяких вилок, и придвинул к себе блюдо со странным пернатым.

Разговор не клеился. Болтала Баба‑яга, Темнополк все больше помалкивал, о Ване будто забыли. Наконец он осмелился и спросил:

— Простите… так что я могу сделать? И как вы… ты… помочь?

— Да что тут думать, — рот у Яги был набит, — делать надо… Сидит твоя раскрасавица у батюшки своего в Сторожевой башне. А стоит та Башня супротив царского дворца, приставлены к ней охраной змеи медные и богатыри дюже могучие. Ну, допустим, — тут она горделиво приосанилась, — мне эти доблестные стражи не помеха, но вот как ты прикажешь в саму башню пробраться, ежели там дверей нет? Впрочем, это не твоя забота… Темнополк!

Темнополк, молчащий до сих пор, задумчиво посмотрел на нее.

— Как думаешь?

— Кажется мне, — он улыбнулся одними глазами, — что не стоит сбрасывать Ивана со счетов. Он на редкость наивен, но не бесполезен. Посему… если мы решим ему помогать, стоит ввести в курс дела, так? Кстати, дорогая, — тут Темнополк взял руку Яги и поднес к губам, — а почему мы ему помогаем?

— Все потому же самому, — загадочно рассмеялась та, — свои у меня счеты с Елисеем… давние еще…

— Хорошо. И все же… объясни ему про дворец. Про Сторожевую башню. Хорошо?

— Ладно… Видишь ли, дружочек… да ты не стесняйся, сказ будет долгий, наливай себе полную чарку, — тут Яга сама протянула Ивану чашу с вином и начала рассказывать: — Жил‑был на свете царь Елисей. Это ныне он вроде малость приутих, но давным‑давно, много лет назад, был царь Елисей жесток на удивление. Боялись его окрестные державы как огня: и владыка дюже могучий, и всесильный чародей. Захочет — и мор нашлет на всю округу, захочет — так вызовет с высоких гор верное войско, и выкручивайся тогда, как знаешь. Поэтому с Елисеем не ссорились, дань и подарки богатые слали без ропота, как бы велики ни были запросы царя. Себе дороже такого врага заиметь: каждый это понимал. И жену молодую не пожалел жестокий царь, истомил, измучил красавицу Василену, племянницу мою. Сошла в могилу до срока, поговаривали, что, наслушавшись досужих домыслов, опоил ее царь колдовским зельем и, сонную, сбросил в синее море. Говорили также, что в пучине морской стала Василена владычицей морской, будто сам Симеон, хозяин вод соленых и пресных, взял ее в жены. Так ли, нет ли, кто знает, только оставила на земле Василена двенадцать прекрасных дочерей, одиннадцать белокрылых лебедушек и младшенькую — Светлояру, кроткую голубку.

Недолго тужил после смерти жены Елисей, недолго и вдовцом проходил — нашел себе за морем, в северном королевстве, невесту из знатного рода. Княжна Рогнеда, прекрасная, словно вешнее солнышко, но холодная, будто долгая зимняя ночь, и стала его избранницей. Была она довольно молода, но успела уже побывать замужем за князем Ингваром, который погиб в бою через три года после свадьбы, оставив Рогнеде двоих детей, Радонику и Пересвета. Были они прекрасны, как мать, и сильны, как отец; с малых лет познали искусство битвы, кроме того, знали толк во всех науках. В короткое время царь Елисей обручился с Рогнедой, возлюбил ее пуще себя самого. Даже будто нравом чуток присмирел, стал и к родным и к чужим все больше с лаской подходить. Всем была хороша новая царица, вот только люто невзлюбила она своих падчериц. Отец, царь Елисей, и раньше неровно относился к дочерям — то голубил да на руках носил, то слал прочь с глаз. А теперь и вовсе позабыл о них — все больше с молодой женой целовался и миловался да пасынка с падчерицей привечал.

Как‑то раз Светлояра, голубкой обернувшись, заглянула в мачехины покои — больно любопытно ей стало, отчего царица, хоть и не молодка, да прекраснее ее в целом мире не найти. И такое увидела, что и света белого невзвидела: сбросила мачеха человеческую кожу, набросила на себя шкуру звериную и стала огромной волчицей, старой да страшной. Хотела было Светлояра броситься обратно к сестрам, но только приметила ее мачеха, бросилась на голубку, хочет когтями железными рвать и зубами острыми сердце из груди вынимать. Вырвалась Светлояра, вылетела в окно, быстрее ветра к самому морю синему примчалась, обернулась девицей‑красавицей и заплакала горько:

— Ах ты, матушка моя родная, Василена прекрасная, зачем оставила дочь родную злой мачехе на растерзание? И не человек она вовсе, а зверь лесной, и меня и сестер она замучила!

Ничего не ответила Василена дочери, только всколыхнулось синее море, и вылетела из волн белая чайка. Вытерла слезы Светлояра, снова в голубку превратилась и полетела вслед за чайкой. Долго ли летели, нет ли, над лесами, над полями, над лугами заливными да горами высокими. Вот уже и Горе‑лес вдали виднеется, слава про него ходила страшная, но не боялась его Светлояра, знала, что в лесу живут родные бабушки, которые в обиду не дадут. Да только как к тем бабушкам подступиться, коли царица Рогнеда догоняет! А уж с ней никому тягаться не под силу. Пролетели над самым лесом, чуть верхушек крыльями не касались. Опустилась на опушке лесной чайка на землю, обняла голубку крыльями. Обняла и исчезла, будто и не было ее. Светлояра осталась одна. Сбросила она свои перышки, пошла по тропинке, куда глаза глядят. Обогнал ее красный всадник — сам в красном и на красном коне, и только стук копыт затих — зашло, догорело ясно солнышко. Идет Светлояра, боится, озирается, сумерки кругом, дело к ночи, а ночью в лесу одной как быть? Смотрит: вдали будто свет не свет, огонь не огонь — гореть горит, а жара нет. Ближе подошла, смотрит: стоит домик, словно из лунного света соткан. Поднялась на крыльцо — кто знает, может, и тут живут добрые люди? Как зашла, сразу никого и не приметила, а потом видит: сидит в уголке старичок, до того крохотный, что диву даешься — и откуда только взялся такой? Поманил ее старичок пальцем, да и говорит: