Вероятно, эти ложа тоже символизировали освобождение из рабства — право свободного человека вкушать покой. А может быть, в такой форме сохранялась память о восточном обычае возлежать на пирах.

Каждый угол дышал теперь чистотой и уютом, и все домашние заражались царившим в доме праздничным настроением.

Медленно сгущались сумерки, приближался час чая. Мы с наслаждением поглощали ароматный напиток, ибо в такой торжественной обстановке он казался нам особенно вкусным. Все сияло и сверкало. Даже для питьевой воды использовались новые сосуды.

Пора было переодеваться. Через некоторое время появлялась мать в праздничном наряде, чтобы зажечь свечи. В то время, которое я описываю, она была молодой и красивой, держалась скромно, но с достоинством. Во всем ее существе, в ее глазах читалось глубокое религиозное чувство и душевный покой. Она благодарила Создателя за милость, за то, что он позволил ей и ее любимым дожить в здравии до этого праздника. На ней был богатый наряд, достойный патрицианки прежних времен. Ее осанка и манера держаться говорили о благородстве происхождения. Возможно, нынешние молодые люди только усмехнутся, услышав о «благородном происхождении», как будто понятие благородства неприменимо к евреям! Да, свое свидетельство о благородстве еврей приобретал не на поле боя и не в королевских дворцах за героические подвиги на большой дороге. Благородство еврея определялось его духовной жизнью: неустанным в течение всей жизни изучением Талмуда, любовью к Богу и людям. И часто случалось так, что к этим добродетелям присовокуплялись внешние почести и богатство.

Запалив свечи, мать творила короткую молитву, при этом она, согласно обычаю, обеими руками прикрывала глаза. А мы имели возможность любоваться драгоценными кольцами на ее пальцах, мерцающими и сияющими в свете свечей всеми цветами радуги. Особенно мне запомнилось одно — с большим желтым бриллиантом в середине, окаймленным тремя рядами белых бриллиантов продолговатой формы.

Потом появлялись мои старшие замужние сестры в роскошных туалетах. В сороковые годы была модной не узкая затканная золотом юбка, а широкая в складку, но без подкладки и турнюра, искажающих фигуры молодых женщин. (О туалетах и их изменении говорится подробнее в заключительной главе этих мемуаров.) Четыре незамужние сестры, даже самая из них младшая, тоже носили украшения.

Нам, девочкам, уже начиная с двенадцати лет вменялось в обязанность зажигать свечи в канун праздников и субботы[62]. И вот все собирались за столом в радостном ожидании седера. Все свечи были зажжены. Перед отцовским местом горели две спермацетовые свечи — маништане[63]. Это название указывает на четыре вопроса, которые задает самый младший ребенок за столом. Ведь в те времена вообще еще не знали ламп. В сороковых годах мы коротали долгие зимние вечера при сальной свечке и не испытывали никакого неудобства, когда готовили при ней уроки или до поздней ночи читали увлекательную повесть о Бове-королевиче[64] и его верном пятнистом псе. Толстый фитиль сальной свечи приходилось часто обрезать, для чего применялись особые свечные ножницы — теперь их сочли бы археологической редкостью. Спермацетовые свечи или масляные лампы давали лучшее освещение. Но они были доступны только богатым. Простой человек не позволял себе такой роскоши. В конце сороковых появилась стеариновая свеча. Она давала немного больше света и оттеснила сальную свечу на задний план. В шестидесятые годы вместе с духовным просветлением в Россию пришла яркая керосиновая лампа, встреченная всеобщим народным ликованием. Наряду с конкой она считалась пределом удобства. Все приобретали эти лампы и учились обращению с ними, получая от продавцов инструкции о том, сколько нужно наливать керосина, какую толщину, ширину и длину должен иметь фитиль. К ней тоже полагались ножницы, но не такие, как для свечей. В первые годы после введения керосиновых ламп из обращения исчезли даже подсвечники. Даже крестьяне, которые до сих пор использовали для освещения лучину или каганец, теперь приобретали керосиновые лампы.

(Лучина — тонкая широкая щепа смолистого дерева; вставлялась в специально для нее предусмотренное отверстие в дымовой трубе. Она давала мерцающий свет, наполовину поглощаемый душным чадом. Каганец — блюдце с расплавленным свиным жиром и тонкой щепочкой, служившей фитилем.)

Хотя свет тогдашней керосиновой лампы был красновато-желтым и резал глаза, все же фабрики, их изготовлявшие, работали без перебоев. В Российскую империю хлынули миллионы пудов керосина. Господство керосиновой лампы продержалось до восьмидесятых годов, а в конце их ее уже вытеснил газ — новое увлечение народа! Правда, это изобретение служило только городам для освещения улиц и богатым — для их домов. Столичный домовладелец с улыбкой превосходства открывал газовый кран в своем кабинете, желая поразить провинциального гостя внезапной вспышкой яркого света. В первое время после своего появления новое изобретение унесло много человеческих жизней; трубы уличного освещения протекали или лопались, в домах часто случались отравления из-за неплотно закрученных на ночь кранов. Лишь много позже триумфальное шествие электричества своею яркостью и удобством затмило искусственное газовое освещение.

Стол седера сверкал и сиял. Мешорес (слуга) щеголял в новом кафтане и держался с такой церемонной важностью, словно в этот вечер он потчевал нас не по долгу службы, а просто из вежливости, оказывая нам любезность как равный равным. Он вносил серебряную чашу с кувшином и много полотенец. Все ждали прихода мужчин из синагоги. И они вскоре появлялись. Входя, отец произносил: «Гут йонтев!» (С праздником!), и уже сама интонация, с какой говорились эти слова, создавала ощущение торжественности и приятной удовлетворенности. Он приказывал моему брату внести Агаду[65] (молитвенные книги, содержащие историю Исхода евреев из Египта) и благословлял детей. После этого мы занимали места за столом — в порядке возраста. Даже Шимон-мешорес сегодня имел право сидеть на углу стола по патриархальному обычаю, который в этот вечер уравнивает всех — господина и слугу. Отец мой выглядел весьма импозантно: его большие умные глаза, благородные черты лица выражали внутреннее довольство и душевный покой. Мощный широкий лоб выдавал неутомимую работу мысли. Длинная холеная борода довершала классический образ патриарха, а его обращение с детьми, да и со всеми остальными внушало такое почтение, словно ему было не сорок, а все восемьдесят лет. Мой отец уделял большое внимание своей внешности, но в нем не было никакого тщеславия: серьезность еврейского воспитания исключала всякое легкомыслие. Праздничный наряд отца состоял из длинного черного атласного кафтана с двумя бархатными лампасами; рядом с лампасами был нашит ряд маленьких черных кнопок. Наряд дополняли дорогая шапка (штраймл) с меховой оторочкой и широкий атласный пояс вокруг бедер. Из-под кафтана виднелся воротник белой рубашки тонкого полотна, эффектно оттенявший роскошь черного костюма. Имелся и красный фуляровый носовой платок. Мои старшие зятья одевались так же, как отец, зато младший зять уже пытался следовать европейской моде — носил черный бархатный жилет и золотые часы на цепочке. Мой старший брат — умный живой мальчик с большими серыми мечтательными глазами, одевался как взрослые мужчины, хотя ему было всего двенадцать лет. При изготовлении одежды нужно было принимать в соображение шатнез[66]. Еврейский закон запрещает носить шерстяные ткани, сшитые крученой нитью. Запрещается также садиться на мягкую мебель и сиденья экипажа, если их полотняная обивка или чехлы сшиты крученой нитью. Мех, сшитый крученой нитью, нельзя покрывать льняной тканью. Шубы моего отца сшивались шелком. Когда одного портного уличили в использовании крученой нити, ему пришлось распарывать всю шубу до последнего кусочка меха и сшивать ее заново шелком.