— Мучался перед смертью, весь перекрученный. — Дедушка пошевелил мумию носком кирзового сапога и поднял ружье. — Послевоенная «тулка»… — Оглядел стволы, покрытые рыжим бархатом ржавчины. — Видишь, они не спаянны между собой, а скрепленны муфтами. Правый ствол со сверловкой — цилиндр, левый — чок. Ложа полупистолетная, из бука. Такие до пятьдесят шестого года производили…

Он попытался вынуть патроны. Ружье треснуло в руках как сломавшаяся ветка. Картонные гильзы давно размокли и сгнили. Из стволов выпали только латунные капсюли. Дедушка подобрал один, осмотрел.

— В воздух стрелял, надеялся, что на помощь придут. Только кто здесь услышит… А если и услышит — добраться сюда сложно. Да… Отомстилось ему за говно…

Выбрались наверх. Хворост в молчании собирали. Дедушка костер развел за домом. Поставили котелок с кашей.

— Вечереет, — дедушка на небо посмотрел, — назад не пойдем сегодня, здесь заночуем.

Василек никогда еще в лесу не ночевал. Интересно. На огонь смотрел. Палочкой кашу помешивал, потом угли ворошил. Тетрадь было раскрыл — скучно показалось. Хотел в огонь бросить, да дедушка попросил вслух ему почитать.

Василек начал откуда-то с середины.

На волосок от смерти всяк

Идущий дальше. Эти группы

Последний отделяет шаг

От царства угля — царства трупа.

Прощаясь, смотрит рудокоп

На солнце как огнепоклонник.

В ближайший миг на этот скоп

Пахнет руда, дохнет покойник.

И ночь обступит. Этот лед

Ее тоски неописуем!

Так страшен, может быть, отлет

Души с последним поцелуем…

Василек бросил читать. На всякий случай спросил:

— Про мертвеца стих?

— А ты сам подумай, — ответил дедушка.

Из котелка на прогоревшие угли плеснуло выкипевшей водой, они тихо зашипели, вспыхнули красными бусинками. Дедушка положил тетрадь на угли. Бумага быстро покрылась коричневыми пятнами, языки пламени проткнули ее насквозь, разбежались, охватывая со всех сторон. Костер снова ожил.

— Там про труп написано было, — сказал, наконец, дедушка. — Человек, который приходил, знал о своей смерти и потому завещание по себе оставил: говно и трупные стихи.

Стемнело, тучи набежали, дождь мелкий стал накрапывать. Решили в доме Тригория на ночлег устроиться — все не под открытым небом. Веток на пол постелили, чтоб не жестко лежать было. Разговор прежний, от самого костра тянулся.

— Ты суть души не совсем верно понимаешь, — говорил Васильку дедушка.

— Почему? Ты сам так объяснял. В мертвеце остатки души сохранились. Сама душа уже в раю. Я так думаю, — она после смерти вроде улья, который на другую пасеку, то есть в рай, перенесли. А в мертвеце как бы одна пчелка-душа задержалась, а потом все равно со своим ульем соединилась. А в трупе совсем души нет, потому он и труп.

— Это я тебя всякими сравнениями с толку сбил, — дедушка ненадолго задумался. — Душа, Вася, не разделяется. Если быть более точным, в мертвеце как бы одно из ее отражений — может, так тебе проще будет понять…

По молчанию Василька было ясно, что не проще.

— Представь, — сказал дедушка, — я стою перед зеркалом и думаю: «Меня зовут Мокар». Если в этот момент спросить, что я вижу, то я отвечу с полной уверенностью: «Себя». То есть и мое отражение вместе со мной вроде как подумало: «Меня зовут Мокар, я вижу себя», — и оно действительно — я. Ведь не кто-то другой, а именно я смотрю и думаю. Живой человек, а потом мертвец, — это как бы два зеркала, находящихся одно в другом, дающие возможность душе увидеть себя. Просто, когда она на себя насмотрится и уходит, то ее исчезнувшее отражение в человеке еще какой-то миг отражается в мертвеце.

— А мертвец это осознает, что в нем только отражение, а настоящая душа уже давно в раю?

— Нет. В мертвеце-то не душа, а отражение ее, которое не осознает себя отдельно от души. Просто оно превращает на время смерть мертвеца в его посмертную жизнь. Думает вообще только душа. Когда уже в мертвеце нечему отражаться, он с той секунды — безмысленный труп.

— Но ты же сам говорил, что, когда ты смотришь в зеркало, отражение тоже как бы себя осознает вместе с тобой.

— Верно, говорил, — согласился дедушка.

— Тогда я не понимаю… Я — отражение души. Она осознает себя во мне.

— Наоборот, ты благодаря душе себя осознаешь. Ей-то осознавать себя не нужно. Она все про себя знает.

— И о рае тоже знает?

— Разумеется.

— Почему тогда человек, который отражение этой души, ничего о рае и не знает?

— Потому что отражение не может ничего знать. Оно же всего лишь отражение.

— Ты меня нарочно путаешь, — Василек даже злиться начал. — Вот я стою перед зеркалом и думаю не: «Меня зовут Вася», — а, допустим: «Я все знаю про рай». Значит, и мое отражение подумало, что оно все знает про рай. И если душа вдруг подумает про рай или о чем-нибудь сокровенном, я тоже об этом все пойму.

— Если ты перед зеркалом скажешь: «Я думаю сейчас обо всем», — отразится не это неисчислимое «все», а только Вася, который делает вид, что обо всем подумал. Поэтому, если душа подумает про рай, то отразится только душа, думающая про рай, а не сама картина рая. И второе, если душа всерьез о чем-то подумала, кроме своего отражения, означает, что до зеркала ей никакого дела нет. Отражение перестанет существовать, и спрашивать уже будет некому, как выглядит рай и что о нем известно!

Странно было Васильку дедушку слушать. Темно, лица его не видно, одна неподвижная фигура, и речи странные, о душе, о рае, будто не дедушка все это время, а старик Тригорий с ним говорил.

— До твоего появления зеркало — обычный кусок стекла, покрытый с одной стороны амальгамой, неспособный думать. Ты в него смотришь, появляется отражение, тоже неспособное думать. Вместо него это делаешь ты и как бы из любви, — дедушка особо выделил это слово, — это свое отражение живым считаешь, собой называешь, потому что оно — действительно ты. И в этот момент ты думаешь исключительно о нем, иначе, зачем к зеркалу подходил? Может, прыщик выдавить или, постарше станешь, побриться. Потом по делам пойдешь. Так и душа, об ином вспомнит, и отражение исчезнет.

— Отчего душа решает, что хватит ей в зеркало смотреться и в рай пора возвращаться?

Дедушка опять задумался.

— По-настоящему, Вася, душа никуда из рая и не девается. Она там постоянно находится.

У Василька от непонимания голова кружилась.

— Но она знает, что с ее уходом отражение умирает?