Дёбериц — это несусветная сонная глушь, пишет Дора, тут есть церковь, дачники вроде нее и Юдит, крестьяне, скотина на лугах, скособоченные дома, пяток улиц, и — правда, довольно далеко — река Хафель, где можно купаться. Письмо вполне бодрое, хотя погода не особенно, но они много разговаривают, разумеется, она рассказала о Мюрице, о своем огромном счастье. Юдит по-настоящему ей позавидовала, особенно из-за того, что ты писатель, она про тебя слышала, правда, не читала ничего. Она бы тебе понравилась, читает с утра до ночи. Оттла хорошо за тобой следит? Она очень его просит передать Оттле от нее привет. Он так о ней рассказывал, что Оттла ей сразу же понравилась. Про Берлин ты рассказал? У нас все хорошо? Ты мне снился, совсем недавно, на софе, я соснула ненадолго, и ты такое со мной делал, что я об этом, к сожалению, только шепотом говорить могу, до того дивно ты со мной это делал.

В Германии курс доллара за три дня с десяти миллионов подскочил до тридцати, буханка хлеба стоит миллион. Макс написал ему, что едет в Берлин, очевидно, отношения с Эмми опять обострились, но доктор и так все знает, ему история этого романа наскучила, больше того, стала почти надоедать, о чем он и хочет написать другу, перед тем как они через неделю с небольшим встретятся. У отца скоро день рождения, поэтому доктор взвешивает возможность покинуть Шелезен дня на два и съездить в Прагу, дабы хоть ненамного приблизиться к Доре, как он сам себе внушает, ибо во всем, что касается отца, его побуждения давно уже смутны и неясны ему самому. Отец, скорей всего, вообще не заметит, что он специально ради него приехал. Оттла над ним смеется. Разве ты не хотел в Берлин? Неужели ты думаешь, что он одобрит твои планы, если ты, как пай-мальчик, сперва поздравишь его с днем рождения?

10

Он пишет ей почти каждый день. Юдит, которой все еще неохота заниматься, подтрунивает: единственная, кто здесь по-настоящему работает, это Дора, — только и успевает, что ответы строчить. Его расспросам нет конца, он хочет знать, во что она одета, какое платье, какая кофточка, как прошла ночь, как обставлена комната, в которой она спит, что они ели, о чем говорили, потом что-то насчет капель на ее коже и мокрых волос, когда они возвращались с реки. Письма его по большей части ясные и спокойные. И ей нравится, когда он такое пишет о ее глазах, о ее фигуре, когда задерживает на ней свой взгляд, когда целует ее. По ночам его одолевают сомнения, сумеет ли он поправиться, и положение в Берлине его тревожит — и от всего этого ей подчас самой делается не по себе, тогда ей нужна передышка, отлучка от этих писем, чтобы хоть немного собраться с силами.

Сегодня утром она сама над собой проделала эксперимент. С почтой пришло сразу два письма, но она их вскрывать не стала. Отложила в сторонку, сказав себе, а может, и Юдит, мол, не сейчас, попозже, это чересчур, любимый, я тут как пьяная, если бы ты знал, что со мной делают твои письма. И на каждодневную прогулку она письма с собой не взяла. Не сказать, чтобы это было для нее большой радостью, но она не взяла их нарочно, зато на обратном пути, часа через два, с полдороги припустила бегом, мчалась со всех ног, летела, скорей, скорей, к этим двум письмам, в комнату ринулась, конверты надорвала и вот уже читает, слышит его голос, как будто впервые, за сотню лет впервые снова его голос.

Утром, когда Юдит подолгу спит, Дора любит побродить по здешним низеньким комнатам. Ей этот дом с самого начала понравился. Приземистый, небольшой, старомодный, он принадлежит тетушке Юдит, которая в феврале умерла, но здесь по-прежнему все пропахло деревом и самой хозяйкой, которая в молодости была актрисой и только годам к пятидесяти удалилась на покой, уединившись в этой глуши. В доме остались ее фотографии, на них ей, похоже, нет и двадцати, диво как хороша, чем-то похожа на Юдит, запечатлена в роли Офелии, как свидетельствует размытая надпись на обороте фотокарточки. С возрастом тетушка растолстела, упустила пору, когда могла бы обзавестись мужем и детьми, и на рубеже веков перебралась в Дёбериц, где стала почти крестьянкой, несколько лет даже держала скотину — птичник с курами и гусями, двух коз — и до самой смерти хранила в подвале множество всяких солений-варений, копченых окороков, самогонки и целый закром картошки.

Юдит сказала, что готовить не будет, здесь, в деревне, она ничего, кроме бутербродов, не ест, но с тех пор, как Дора ошарашила ее известием, почем теперь в деревенской лавке буханка хлеба, они живут практически на домашних припасах. Еда простая, в основном картошка, оладьи с яблочным муссом, пюре с топленым маслом, вечером бульон со взбитым яйцом, благо яйца Юдит все еще покупает у соседей по дешевке.

Несколько дней она живет, как живется. Ей все внове, у нее есть Юдит, есть его письма, долгие прогулки, если, в виде исключения, нет дождя. Прежде, как выясняется, они с Юдит толком друг друга не знали. Когда несколько месяцев назад Юдит появилась в Народном доме, Доре она показалась зазнайкой, но теперь у них завязалась настоящая дружба, и они секретничают, делятся самым сокровенным. У Юдит был роман с женатым мужчиной, из-за этого, собственно, она и сбежала в Дёбериц. Ведь с самого начала знала, что ничего хорошего не будет, но он был такой внимательный, по ресторанам водил, в театры, на руках носил, по крайней мере в первые недели, пока она его «мариновала», считая, что так положено и вообще.

Познакомились в университете — он вел у них семинар. Он сам с ней заговорил, и так при этом глянул, что она сразу поняла, чего ему от нее надо. Юдит, это имя ему нравилось, хотя позже он ей и сказал, что все еврейское в ней ему не по душе. Ты считаешь, я похожа на еврейку? Ну да, имя еврейское. А так, вообще? Но он все равно настаивал. Поначалу она только смеялась и спрашивала, в чем именно проявляется ее еврейство, и, разумеется, он ничего внятного ей сказать не мог. Просто чует, так он говорил. Все манеры у меня еврейские, повадка, как я двигаюсь, как говорю, и что у меня никакой застенчивости нету. Это в первую же нашу ночь, а потом все чаще. Евреи — это, мол, настоящее бедствие для Германии, он историк и знает, что говорит. И все это в первую же ночь. Юдит неприятно это вспоминать; дура была, сразу могла бы сообразить.

У Доры по части людей, которые против евреев, опыт небогатый. Ну, иногда на улице кто-то в спину нехорошее слово скажет, в ресторане краем уха разговор услышишь. Один раз какой-то мальчишка ей под ноги плюнул, так ему и десяти не было. Она, правда, его догнала и даже потребовала объяснений. Бедняжка Юдит. Но Юдит вовсе не считает себя бедняжкой, она давно уже сделала выводы из этой истории и твердо решила, когда университет закончит, уехать в Палестину. Может, это, конечно, и глупость, что я сперва непременно выучиться хочу, кому там, в Палестине, немецкие юристы нужны, а уж женщина-юрист и подавно. Им требуются люди, чтобы в поле работать, садовники, крестьяне, а женщины нужны только детей рожать, смуглых и курчавых еврейских карапузов. Теперь она смеется, потому что не может себе такого представить. А ты? — спрашивает она Дору, и та тоже ничего подобного вообразить не в состоянии, она никогда ни о чем таком не думала, но сейчас, когда думает, ей вдруг все это кажется непостижимо чудесным.