Классический пример – супермаркет. Я хожу всего в три магазина, которые хорошо знаю, и выбираю продукты в ярких упаковках. Например, куриное мясо в красной упаковке. Лезвия для бритвы – в синей упаковке.

Их легко отличить. Один и тот же рис. А вот если в супермаркете сделали перестановку, тогда действительно возникают проблемы. Тогда, если мне, например, нужна томатная паста, я хожу по рядам туда-сюда в поисках полки, где преобладает красный цвет. Там, скорее всего, стоят бутылочки с соусами и банки с томатной пастой. Это занимает некоторое время, но я почти никогда не обращаюсь за помощью. Когда же такое случается, я говорю:

– Я очень тороплюсь. Мне нужна томатная паста. Где мне ее найти?

Ответ всегда одинаков:

– Вон там, вернитесь немного назад. – И продавщица куда-то указывает.

– Где там?

– В конце ряда слева возле уксуса.

Собственно, легче от этого не становится, и приходится просить описать более точно или провести меня к месту, где стоят банки с томатной пастой, потому что я – слепой. И тогда опять повисают в воздухе невысказанные вопросы… Некомфортная ситуация для обеих сторон.

У кассы я либо подаю крупную купюру, либо протягиваю свое портмоне и прошу взять столько, сколько нужно, так как оставил контактные линзы дома. Частенько кассиры отвечают так: «А, ничего, мы всегда так делаем, когда покупатель – пожилой человек».

Мы немного болтаем и спокойно расходимся. Конечно, я мог бы нащупать пятидесятицентовик или одно евро и сам, но это заняло бы некоторое время.

Недавно я открылся турку – продавцу, у которого покупаю овощи.

– Ну-ну, ты разыгрываешь меня! – рассмеялся он. – Ты просто заносчивый тип, считающий выше своего достоинства носить очки.

А я подумал: ну, отлично, я всего лишь подошел, чтобы купить бананы, а теперь придется рассказать полжизни.

Я постоянно сталкиваюсь с людьми, которые мне не верят. Они думают, что я здоров, просто прибедняюсь, играю на публику. Это коробит. Другие считают, что я скрываю свою слепоту, потому что ее стесняюсь. Это досаждает еще больше. Мои трудности – неизменная часть меня. Если бы я их стыдился, я бы плохо кончил.

Со словом «инвалид» у меня проблемы. В нем есть призвук болезни, ограниченности, беспомощности, словно я не такой, как все. Моя слепота даже расширяет мои возможности восприятия, я распознаю практически все то же, что и зрячие, а порой и того больше.

Произошла своего рода биологическая эволюция: индивид – я – как вид адаптировался к условиям окружающей среды. То, что у зрячих осталось недоразвитым, то есть слух, у меня обострилось. Поэтому-то я и не чувствую себя ни больным, ни ограниченным.

А что касается инаковости, то есть люди с аллергией на продукты питания, люди, которые боятся летать, люди с еще какими-то проблемами. Стоит поискать того, кто бы соответствовал норме. Так что: ну и что?

Слово же «трудности» кажется мне более благозвучным, чем «инвалид». «Слепой» или «незрячий» – тоже нормально, хоть и не экстра-класс. В конце концов, любое из этих понятий служит единственной цели – создать дистанцию между мной и теми, у кого с глазами все в порядке.

Но я не хочу строить из себя оскорбленную невинность. Бывают ситуации, когда требуется слово, так почему бы и не «инвалид»[8].

Я не возражаю, даже если кто-то назовет меня «иностранцем»[9].

Собственно говоря, буквоедство мне не интересно. У меня есть дела и поважнее.

Полосы, полосы, грязные разводы. Мне не удается избавиться от них. Мои глаза совсем плохи. При всем желании я ничего не вижу на зеркале ванной комнаты. И так во всем на работе. А ночью во сне я вижу совершенно отчетливо полосы от жира, полосы от зубной пасты, разводы от пены для бритья. Они пугают меня. Мне нужен способ одолеть их.

Горничная постоянно делает мне выговор, когда проверяет, хорошо ли я убрался в номерах: «На зеркале разводы. Вытирай!» Она ничего не знает о моих глазах. Никто в гостинице ничего не знает.

Я разрабатываю следующую стратегию: тайком беру с тележки для белья по две чистые тряпки на каждое зеркало. Использую огромное количество очистителя для стекол, сначала одной тряпкой протираю поверхность, потом полирую второй. Быстро-быстро! И ни разу не попадаюсь! План работает. Но возникает новая проблема: двадцать пять номеров на этаже – значит, нужно пятьдесят тряпок. Перерасход может выдать меня. Лучше брать тряпки в центральной бельевой гостиницы. Несколько раз на дню я крадусь по коридорам со стопкой тряпок под мышкой. Использованные тряпки я спускаю по шахте бельесборника. Послышались шаги? Коллега идет? Нет, к счастью, постоялец. Нервы на пределе.

Начало моего обучения профессии было подобно холодному душу. Опьяненный поездкой на Шри-Ланку, окончанием школы и наивным предвкушением стать частью мира богатых и знаменитых, вышел я на смену в ганноверский отель. И тут на тебе: черная работа. Первые четыре недели стажировки я провел на мойке посуды. Вместо красивой униформы на мне был рабочий комбинезон и прорезиненный фартук. С утра до позднего вечера я сортировал тарелки по коробам, вставлял их в посудомоечную машину, вытирал вымытую посуду. Конец смены был увенчан чисткой мусорных контейнеров. Ночью я падал в постель смертельно уставший от тяжелой работы и разочарования.

В то время я жил в Ганновере в доме моего друга Роберта, который учился в интернате в Лотте у моих родителей. Родители Роберта были очень приятными и внимательными людьми. С мамой я редко созванивался. Постоянные конфликты с отцом негативно сказались на ее душевном и физическом состоянии. Пока она восстанавливалась в клинике, отец сбежал. Он вернулся обратно на Шри-Ланку. Ни мама, ни сестра не испытывали горечи по случаю его исчезновения, а я и подавно. Но вот что действительно было болезненно, так это то обстоятельство, что отец прихватил с собой все деньги. Все счета были вычищены, все страховки аннулированы. Очевидно, он долго подготавливал свое бегство. Маме он оставил только дом с долгами. Одновременно с этим из-за болезни мама потеряла работу. Мне было невыносимо жаль ее. Единственной поддержкой, которую я мог предложить ей из далекого Ганновера, – это дать понять, что со всем справлюсь сам.

Первого августа 1989 года я официально стал стажером и гордым квартиросъемщиком. Теперь я жил в квартире, которая перешла мне от другого стажера. В крошечной комнате с кухонной нишей стоял холодильник, старая посудомойка и платяной шкаф. Кроватью служил гимнастический коврик, на котором я раскладывал спальный мешок. Остальную мебель я притащил с мебельной свалки. Моя новая, самостоятельная жизнь была волнующей. И хотя я привык к довольно хорошим условиям, спартанский быт не напрягал меня. На Шри-Ланке я знавал многих людей, влачивших жалкое существование на улице. Все их имущество составляли лохмотья, надетые на них. По сравнению с ними я жил как король. У меня была крыша над головой, работа, и три раза в день я бесплатно питался в гостинице.