Раненых с ними не было, их вынесли моряки молоканов. Загребные заново перераспределились, чтобы оба борта гребли одинаково, и поход продолжился. Грести пришлось до полуночи, пока морякам не удалось промерить лотом глубину, чтобы бросить якорь.

– Завтра, должно, Суринам увидим, – сказал кто-то в темноте, укладываясь на настил.

– Неужто там и правда сокровищ видимо-невидимо? – спросил другой.

– Должно, так и есть.

– Есть-то они есть, – раздалось из другого конца, – да только змеи с ними никого не выпускают!

– А хорошо бы домой вернуться да с полным карманом жемчугов, – со вздохом стал мечтать Рыжий.

– Ты громче ори, – оборвал его Бычок. – Тогда тебя хозяева прямо сейчас за жемчугом отправят.

Его замечание подействовало на всех, разговоры прекратились.

Питер лежал на спине и через пролом в верхней палубе смотрел на звезды. В здешнем небе они были необыкновенно яркими.

После нескольких часов тяжелой работы чувства постепенно вернулись к нему, и теперь он вспоминал, как барахтался в воде и как выглядели проносившиеся рядом змеи. Запомнить удалось только серебристые многогранники, из которых были составлены шкуры чудовищ.

Устав от нелегких воспоминаний, Питер вздохнул и, перевернувшись на бок, хотел по привычке придержать цепь на поясе, чтобы не звенела. Но ее не было – должно быть, потерял, когда барахтался в воде.

«Ну и ладно, это не я снял, это – змеи, – сказал он про себя, чувствуя, как погружается в сон. – А с них и взятки гладки».

Питеру снилась лунная ночь и струившиеся в лунном свете морские змеи. Только смотрел он на них не с палубы галеры, а как будто летал неподалеку. Во сне змеи не казались столь ужасными, как тогда – среди волн. У них были большие блестящие глаза и огромные, как парус сорокавесельной галеры, спинные оперения.

«Возьмите меня к себе, змеи, я тоже умею летать!» – попросил их во сне Питер.

«А кто ты такой?» – спросил змей, на длинной шее которого болталась потерянная цепь Питера.

«Я – Питер Фонтен, я гребец на галере».

«Ты не Питер Фонтен», – ответил змей. И тотчас налетела буря, тучи заслонили луну, и стало темно. Питер открыл глаза и увидел, что все гребцы торопливо занимают места, а в проходе «колодца» стоит вчерашний знакомец – молокан Бумо.

– Пошевеливайся, Малой, если не хочешь, чтобы башку откусили, – прошипел Рыжий, и Питер тотчас очнулся. Он перепрыгнул через колени Рыжего и приземлился на свое место.

– Ум-ката, ум-ката! Наддай! – закричал в пролом боцман. Питер поднял голову, но не узнал его. Лицо боцмана посерело, а одного уха как не бывало.

«Может, у него и не было этого уха?» – подумал Питер, налегая на весло. Потом зажмурился и посмотрел снова.

– Ум-ката, ум-ката! – командовал боцман, однако теперь он был и румянее, и с ушами у него все было в порядке.

«Вот это да! Выходит, я сплю?» – поразился Питер.

– Эй, Малой, да ты спишь, что ли? – начал сердиться Бычок.

– Извини, это я после вчерашнего, – ответил Питер и стал внимательнее следить за темпом.

– Ум-ката, ум-ката! Ум!

– Ум-ката, навались! Ум-ката!

Питер греб и греб, следя за дыханием – в первый час следовало налаживать легкие. Это уже после, в разгоне, можно и парой слов перекинуться, а первый час – разогрев. Это было железное правило всех галерных.

– Куда ж… гребем-то?… – спросил Рыжий, не обращаясь ни к кому.

Питер скосил на него глаза и от ужаса едва не потерял темп – из груди Рыжего торчала позеленевшая медная рукоять старинного кинжала.

– Должно совсем… уже близко… – продолжал разговаривать Рыжий.

«Дышать, главное – дышать, – начал уговаривать себя Питер. – Это после вчерашнего, это пройдет».

– Малой, уррма! Малой! – прохрипел совсем рядом молокан. Питер повернул голову и едва не закричал – к нему обращалась отрубленная голова орка, которую тот держал в руках.

– Малой, уррма! Уррма, Малой!

Питер зажмурился крепко, как мог. «Дышать, главное – дышать… Это пройдет…» А голова расхохоталась, ее хозяин повернулся и пошел к «колодцу».

– Ты им… понравился, – заметил Рыжий. Питер осторожно приоткрыл один глаз и с облегчением убедился, что Рыжий цел и невредим.

«Это пройдет…»

– Ох и болтлив же ты… Рыжий… – сказал Бычок. Галера катилась по воде, словно смазанная маслом, теперь можно было поговорить.

– Эй, у срубов, куда катим, что там видно? – крикнули с середины нижней палубы.

– Вода там! – ответил Бычок с какой-то злобой.

– А у нас – сорокавесельная! – крикнули с другого борта. – Обходит, первой к жемчугам быть хочет!

– Ага, как со змеями воевать, так мы, а за жемчугами они первые, – в том же тоне прокомментировал Бычок. – Поубивал бы всю эту сволочь.

– Ты о ком, земляк? – усмехнулся Рыжий.

– А хоть бы и о тебе. Надоел ты мне, сил нет.

– Это ты зря, я ж тебя люблю, как родного! – начал дурачиться Рыжий.

– Земля! Земля, так вас разэдак! – закричали с верхней палубы, Питер узнал голос боцмана. – Ваше благородие, он самый – Голубой Суринам!

– Вах, уррма! – после некоторой паузы отозвался главный орк на галере.

– Уррма!

Это уже был голос Бумо. На верхней палубе начались какие-то пляски, стали раздаваться дикие выкрики. Потом в пролом просунулось лицо вконец обезумевшего боцмана.

– Ум-ката, сукины дети! Ум-ката, ката, ката, ката!

Не зная дистанции до суши, гребцы стали послушно разгоняться. Разговоры стихли, шутки остались позади, гребцы снова выкладывались по полной.

Наверху и где-то еще – должно быть, на сорокавесельной, – кричали не переставая. Гребцы прислушивались к этим крикам и не заметили, как застучала под днищем галька, а затем последовал сильный удар, и судно село брюхом на песок.

Наверху взревели еще громче, а потом и люди, и орки, судя по плеску воды, стали прыгать за борт.

Неподалеку так же шумно высаживались с сорокавесельной.

– Неужто прибыли? – недоверчиво сказал Рыжий, наклоняясь через Питера, чтобы заглянуть в сруб.

– Так и есть – Голубой Суринам… – хрипло подтвердил Бычок. Его подбородок затрясся, на лице проступили капли пота, и он вдруг закричал тонким визгливым голосом:

– Жем-чу-га, брат-цы! Жем-чу-га по все-му бе-ре-гу!

Этот крик разом вывел из равновесия всех галерных, они соскочили со скамеек и бросились к единственному выходу. Питер тоже было вскочил, но, обернувшись, увидел Крафта, который сделал ему знак не спешить.