Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Похоже на старый добрый психоанализ: это они со снами работали. Только ваш врач, получается, внушает, какие сны видеть? Наверное, через сны формирует какие-то условные рефлексы. Хорошо известно, что под гипнозом человек может сделать почти все что угодно, даже то, что в обычном состоянии совесть не позволяет. Это установили еще в середине прошлого века, а с тысяча девятьсот восемьдесят восьмого, после дела «Сомервилл против Прожански», это юридический факт. Так. Есть у вас основания полагать, что врач заставляет вас делать что-то опасное, что-то, что вы сочли бы морально неприемлемым?
Клиент помялся:
– Опасное – да. Если признать, что сны бывают опасными. Но он не приказывает мне ничего делать – только видеть что-то во сне.
– Хорошо, тогда что? Сны неприличные?
– Он не… злодей. Намерения у него хорошие. Но я против того, чтобы меня использовали как инструмент, как средство, даже если цели благородные. Я его не осуждаю, у меня у самого сны приводили к аморальным последствиям – почему я их и стал глушить таблетками, влип в историю. Я хочу от них избавиться, отказаться от таблеток, хочу вылечиться. А он не лечит. Он только подталкивает.
Повисла пауза, и мисс Лелаш спросила:
– К чему?
– К тому, чтобы я видел во сне другую реальность и менял мир, – выговорил клиент с безнадежной интонацией.
Мисс Лелаш снова уперла подбородок в скрещенные пальцы и какое-то время разглядывала синюю коробочку со скрепками на столе, у нижней кромки своего поля зрения, периодически вскидывая глаза на посетителя. Сидит – такой же тихий, как пришел, но теперь уже казалось, что, наступи она на него, он не то что не хлюпнет и не хрустнет, но даже не треснет. Какой-то на удивление плотный.
Обычно посетители адвокатских контор или сами нападают, или защищаются. Всем что-то нужно – получить наследство, отстоять имущество, добиться развода, упечь кого-нибудь в психушку, просто от кого-то отделаться. А этот тип, весь такой безобидный и беззащитный, чего добивается? Несет какую-то бессмыслицу, но впечатление такое, что смысл в его словах есть.
– Ну хорошо, – осторожно сказала она, – а что плохого в том, что он там чего-то добивается при помощи ваших снов?
– У меня нет права что-то менять. А у него – заставлять меня так делать.
Господи, он и правда верит, нырнул в этот омут с головой. Но говорит с такой добропорядочной убежденностью, что она, будто рыба в том же омуте, попалась на крючок.
– Что менять? Как? Приведите пример!
Ей было его не жаль, как стоило бы пожалеть больного, шизика или параноика, с маниакальной уверенностью в своем сверхъестественном даре. Перед ней стоит «очередная жертва нашего времени, ставшего испытанием для человеческих душ»[5], как сказал в своем обращении к Конгрессу президент Мердль с его удивительным умением портить цитаты, а она на эту бедную, несчастную, окровавленную жертву с дырками в мозгу покрикивает. Но щадить его не хотелось. Было ощущение, что этот переживет.
– Домик, – поразмыслив, сказал он. – В мое второе посещение он спрашивал о мечтах, и я рассказал, что иногда мне видится, как я живу в собственном домике где-то в глуши, вдали от всего – знаете, как в старых романах. У меня, конечно, такого не было. А у кого есть? Но на прошлой неделе он, видимо, сказал мне увидеть во сне, будто у меня такой есть. Потому что теперь есть. Домик в аренде на тридцать три года на государственной земле, в национальном лесном заповеднике «Саюсло», недалеко от Нескоуина. В воскресенье я взял в аренду электромобиль и съездил проверить. Очень симпатичный, но…
– А почему нельзя иметь домик в лесу? Это что, аморально? Масса людей ради этого постоянно участвуют в лотереях – еще с прошлого года, когда открыли часть заповедного фонда. Вам дико повезло.
– Но у меня такого не было. И ни у кого не было. Леса и парки – те, что остались, – имели статус заповедников, только по краям разрешали ставить палатки. Не было никаких домиков в долгосрочной аренде от государства. До прошлой пятницы. Пока мне не приснилось, что они есть.
– Послушайте, мистер Орр, я знаю…
– Да я знаю, что вы знаете, – мягко перебил он. – Я тоже знаю. Как прошлой весной решили сдавать в аренду участки национальных лесов. Я подал заявку, в лотерее выпал мой номер и так далее. Но только я знаю, что до прошлой пятницы ничего такого не было. И Хейбер тоже знает.
– То есть ваш пятничный сон, – с издевкой сказала она, – изменил орегонскую действительность в настоящем и прошлом, повлиял на решение, которое приняли в Вашингтоне год назад, и стер память всем, кроме вас и врача? Ну и сон! Запомнили его?
– Да, – ответил он с раздражением, но твердо. – Приснился домик. А перед ним – ручей. Слушайте, я понимаю, вы все равно не поверите. Мне кажется, даже Хейбер до конца не верит. Если бы он не торопился и сперва как следует осознал, может, действовал бы осторожнее. Происходит все следующим образом. Допустим, под гипнозом он внушает мне увидеть в кабинете розовую собаку. Мне такая приснится, но, как мы понимаем, розовых собак нет в природе, их не существует. Значит, либо появится какой-нибудь белый пудель, выкрашенный в розовый цвет, причем обнаружится причина, почему он в таком виде тут оказался, либо, если потребуется настоящая розовая собака, мой сон изменит природу так, что в ней будут розовые собаки. Везде и всегда. Прямо с плейстоцена, или когда там появились собаки. Будет так, что в мире испокон веков существовали собаки черные, белые, коричневые, рыжие и розовые. И вот некая розовая собака забрела в кабинет. Может, его колли, пекинес помощницы или что-то в этом духе. Никакой мистики. Никаких чудес. Каждый сон прекрасно заметает следы. Просто я проснусь – и рядом совершенно естественным образом окажется банальная розовая собака. И никто не почувствует ничего необычного, кроме меня – и него. У меня две памяти, об обеих действительностях. И у доктора Хейбера тоже. Он в момент перехода находится со мной и знает, о чем был сон. Он делает вид, что не в курсе, но я знаю, что он в курсе. Все остальные будут думать, что розовые собаки существовали всегда. А для меня и него это будет и так, и
