Появилась бы эта фотосессия на пике болотных митингов, хорошо. Кто-нибудь поверил бы, что на фотографиях Навальный с Акуниным? Кто-нибудь разочаровался бы в Акунине и Навальном из-за того, что Владислав Мамышев-Монро переоделся (кстати, кем? Акуниным или Навальным?) популярным оппозиционером и сфотографировался бы голым? Вот практический смысл всего этого — он вообще есть? И если есть, то в чем?

Который раз уже сам ловлю себя на том, что, разоблачая коварные заговоры, я зачем-то наделяю кремлевских пиарщиков какими-то совсем уже былинными свойствами, каких в действительности у них наверняка нет, и не бывало. То есть, демонизируя Кремль, я невольно идеализирую его, а это все-таки совсем не то, чего я хочу добиться.

Но все же. Не на фотосессию с сексом Навального и Акунина, так на что-то другое, такое же бессмысленное и бесполезное они тратят свои деньги, время, людей, мозги. На ботов в твиттере, на шоу-бизнес какой-нибудь, на телепередачи, на боль и пустоту.

Не вся кремлевская пропаганда заведомо бесполезна, но существуют целые ее отрасли, которые в принципе не способны принести власти никакой ощутимой пользы — повысить рейтинг Путина, дискредитировать оппозицию, и что там у них еще бывает. Вот неслучившаяся фотосессия Монро в образе Навального или Акунина — она бы кому повысила рейтинг?

И, вздыхая мысленно, что вот, опять покажусь политическим параноиком и неомаккартистом, я снова хочу сказать, что, конечно, не верю, что такие вещи придумываются просто так, креатив ради креатива. В Кремле сидят люди, во-первых, жадные и, во-вторых, хитрые. Тратиться на что попало они, безусловно, не станут. Изобретая очередное что-нибудь бессмысленное и отвратительное, они, я думаю, решают одну из действительно важных своих задач — создают вот такой нехороший эмоциональный фон, превращая политический процесс в, как сказал бы один старый поэт, фехтование с навозной кучей. Выставляя со своей стороны каких-то совсем невероятных кривляющихся мразей, власть, может быть, и не повышает себе рейтингов, но обеспечивает себя при этом гораздо более надежной защитой, чем с помощью какого угодно Уралвагонзвода.

Мои старые революционные друзья, не признававшие Болотную по причине ее излишней карнавальности в сравнении, скажем, с «Маршами несогласных» середины нулевых, любят ругаться по поводу «хорошего настроения», свойственного оппозиции нынешнего поколения. «Хорошее настроение» применительно к политической борьбе сейчас, во времена явной реакции, звучит действительно как ругательство. Наверное, и в самом деле хорошее настроение сейчас не очень уместно, и, оглядываясь на полтора-два или даже три года назад, я и сам готов согласиться, что веселые плакаты, радостные лица, атмосфера городского праздника на митингах — это все пошло скорее во вред протесту, чем на пользу. Слишком много веселились, чего уж там.

Но это совсем не отменяет того, что «плохое настроение», которое может показаться естественной альтернативой «хорошему», на самом деле ничем от него не отличается (это что-то вроде альтернативы советский/антисоветский) и культивируется столь же искусственно. Ощущение бессмысленности и безысходности, кажущееся сегодня единственно возможным в России, сегодня стало таким же инструментом политических манипуляций, каким было во времена раннего Медведева то самое «хорошее настроение».

Я не знаю, по какой графе в кремлевских сметах проходила та фотосессия, от которой отказался несчастный Монро, но если бы ту смету составлял я, в графе «цель» я написал бы просто — «плохое настроение».

Плохое настроение — это то, чего уже второй год добивается Кремль от своих подданных.

Подростком читал в новостях про всяких европейских террористов — басков, ирландцев и кто тогда еще был. Как они устраивали теракты. Захотят, допустим, вокзал взорвать, звонят — так, мол, и так, мы сейчас вокзал взорвем, имейте в виду. Власти, конечно, сразу всех эвакуируют и вокзал ленточкой обтягивают, к назначенному часу он стоит пустой. Ба-бах, взорвалось. В новостях картинка, власти идут на уступки или, наоборот, сохраняют твердость, история делится на «до» и «после» теракта, но при этом никто не погиб, да и вокзал, в общем, не так чтобы сильно пострадал — работ дня на три максимум.

Европа. Я читал про это в новостях и, наверное, как все тогда, сравнивал все это с нашими террористами — сейчас, в 2013 году, моя рука, не дрогнув, выводит словосочетание «наши террористы», раньше-то по-другому писали, но это к делу сейчас даже не относится, я вообще за политкорректность; так вот, сравнение с нашими террористами напрашивалось, и, в принципе, это просто был еще один, черт знает какой по счету повод обратить внимание на то, что мы совсем не Европа. И, кстати, вот уж я о чем не задумывался (и сейчас не знаю) — что тогда думали европейцы об этих бескровных терактах. По идее, должны были думать, что терроризм — зло, а вокзалы взрывать нехорошо, но с другой стороны — никто ведь не погиб, и жалеть некого, да и вокзал не так чтобы жалко, то есть в итоге ничего не отвлекает от таких абсолютно академических размышлений о проблемах терроризма. «Давайте порассуждаем». У нас тогда, кстати, тоже еще можно было об этом рассуждать, но такие рассуждения уже становились плохим тоном, Россия была беременна Путиным. Пройдет совсем мало лет, и осенью 1999 года в передаче «Однако» вместо заставки покажут грозовое небо под песню «Вставай, страна огромная», а потом ведущий Михаил Леонтьев скажет, что неплохо было бы закатать Чечню в асфальт.

Вместо асфальта в итоге Чечню закатали в мрамор — дороже, но эстетичнее, и пожар в главной мраморной высотке с самыми большими в мире круглыми часами хоть и похож картинкой на военный Грозный, все же больше ассоциируется с бескровными терактами в Европе девяностых. Никто не погиб, хоронить некого, жалеть некого и можно, в общем, спокойно порассуждать — поделом или не поделом. Но никто не хочет рассуждать, и я тоже не хочу, потому что ну его нафиг, убьют еще.

Об этом надо было писать, конечно, хотя бы неделю назад, а лучше — месяц, а еще лучше — два месяца, и я даже знаю коллег, которые тоже собирались об этом писать, но каждый раз упирались в отсутствие доказательств. Хотя, в таких делах — какие доказательства могут быть? Видеозаписи камер наблюдения? Бумажные расписки? Взломанные электронные почтовые ящики? Да вот черт его знает. Бесплотный (в смысле — так и не обросший доказательствами) слух так и кружился неприкаянно над Москвой, а больше даже и не кружится — как и полагается слуху, отступил перед фактами.

Факты при этом понятные — из дела «Анатомии протеста» выдернут один обвиняемый, Константин Лебедев. Его дело передано в суд, и речь, по всем признакам, идет о сделке со следствием и об особом порядке рассмотрения дела. Особый порядок — это когда обвиняемый уже признал вину и от суда требуется только сказать вслух, во сколько лет лишения свободы, реального или условного, он оценивает признание обвиняемого.

Это понятный сюжет. Сделка со следствием уже была у обвиняемого по смежному «Болотному делу» Максима Лузянина, который тоже все признал, со всем согласился, оплатил омоновцу ремонт поврежденного зуба и ушел на особый порядок рассмотрения дела, получив в итоге неожиданно свирепые четыре с половиной года колонии. Наверное, чего-то похожего стоит ждать и в случае с Лебедевым, история Лузянина здесь пришлась очень кстати, слишком она наглядна: запугали, заставили признаться, обещали смягчение, а потом раз — и обманули, дали большой срок. Того же, как теперь многие считают, стоит ждать и Лебедеву.