Они решили позвонить гинекологу. Клара собиралась обсудить с ним проблему почек и мочевого пузыря и отправила мужа в спальню. Из гостиной доносился ее голос, и хотя Мистлер изо всех сил старался не подслушивать, по отрывочным словам он сделал вывод, что жена собирается распрощаться с жизнью. Он постучал, отворил дверь и сказал, что хочет позвонить и перемолвиться словечком с доктором Уиллисом, выбранным Кларой только потому, что тот проповедовал в Нью-Йорке теорию естественных родов, хотя и не работал в больнице, которой заведовал дядя Билла Херли.

Алло, алло, кричал он в телефонную трубку. Связь была просто ужасная. Все же хотелось бы, чтоб вы вкратце объяснили мне, что происходит. Я попытаюсь понять.

Доктор Уиллис резко перебил его. Я уже все объяснил вашей жене. Делайте, что она говорит, мистер Мистлер.

Бац! Он повесил трубку.

Что он тебе сказал?

Молчание. Она сидела у окна, в точности как эта девушка теперь, и вдруг заплакала. Крупные прозрачные слезы стекали по обеим сторонам носа — эта часть ее лица особенно умиляла Мистлера, потому что носик был слегка вздернут и напоминал вопросительный знак; в левой ноздре повисла маленькая светлая сопелька. Подбородок дрожал, и губы тоже. Губы у нее напоминали двух маленьких розовых изогнутых креветок, и эта часть лица тоже всегда нравилась Мистлеру. Теперь же губы пересохли и потрескались. Обычно Клара пользовалась очень бледной помадой фирмы «Герлен», и было невозможно уговорить ее перейти на другую — несмотря на то что он только что завершил кампанию, рекламирующую косметику фирмы «Лав». И она прекрасно понимала, что теперь для мужа было делом чести покупать продукцию одного из главных своих клиентов. Но она, по всей видимости, вообще забыла подкрасить губки, перед тем как выйти из гондолы на причал у отеля. Да и утром тоже вряд ли это сделала.

Просто воплощение несчастья и жалости к себе. Клара была крупной ширококостной женщиной, а потому беременность была едва заметна, и он думал, что она вполне может обойтись обычной одеждой еще на протяжении месяца как минимум. Однако на ней было голубое, оттенка барвинка, просторное платье для беременной, подхваченное в талии широким черным кожаным поясом, отчего живот выпирал сильнее, чем в каком бы то ни было другом наряде. На ногах сандалии из ремней на плоской подошве, сделанные на заказ прошлым летом. Пальцы ног опухли и приобрели еще более темный, чем платье, почти синий оттенок. Лак на ногтях облупился. Нет, подобное пренебрежение к собственной внешности оправдать трудно: у Клары достаточно денег, чтоб купить себе свою любимую «Элизабет Арден». А эти бедные толстые щиколотки! Кожа натянута, как на барабане, и вся в пятнышках. Он опустился перед ней на колени и дотронулся до них. А когда убрал палец, на коже осталась белая ямка.

Он никак не мог вспомнить, где в последний раз видел ее сумочку, и оглядел комнату. Ах, да вот она, валяется на кресле, что по другую сторону от окна. Красный коробок из телячьей кожи. Он купил ей эту сумку в Нью-Йорке у «Гуччи». Неужели в этом огромном чемодане нет двух предметов туалета, которые бы мало-мальски сочетались друг с другом? Шатаясь под тяжестью чемодана, он затолкал его на полку для багажа. Портье, воняющий потом парень с грубым неприятным лицом, оставил их вещи у двери в номер.

Он повторил вопрос. Ради Бога, Клара, что этот врач сказал тебе?

Она шмыгнула носом. Ничего. Он сказал: Пойду принесу остальное. А ты ложись и перестань доставать меня. Хотя бы сегодня ночью.

Ты уже не в первый раз затеваешь это. Помнишь, что было на третьем месяце?

Так то было в Нью-Йорке. А теперь ты притащил меня сюда! А все, чего мне хотелось, так это остаться там, дома. Я не могу, не могу!

Ладно, сказал он. Сейчас половина второго. Ополосни лицо или прими ванну, если тебе жарко, а потом пойдем и пообедаем где-нибудь. А после вернемся, и ты поспишь. И вот увидишь, сразу почувствуешь себя лучше.

Давай закажем еду в номер.

Она изучала меню. Казалось, целую вечность.

Я хочу каннеллони. Спроси, нет ли у них мясных каннеллони? Начиная с этого вечера не буду есть ничего, кроме рыбы.

Официант вкатил тележку. Минеральная вода, красное вино в графине, холодная телятина тонкими ломтями для Мистлера. На блюде под серебряным колпаком — каннеллони. Официант приподнял крышку, в лицо Мистлеру ударил такой густой аромат, что закружилась голова и на миг показалось, что это он беременный. Он выпил стакан воды, а потом все вино и смотрел, как она ест, не в силах дотронуться до своей телятины. Ела она медленно. Официант вошел в номер тотчас же, как только Мистлер позвонил — наверное, дожидался у двери, — и подал десерт. Лесная земляника. Мистлер попросил еще вина, не обращая внимания на неодобрительную мину, которую скроила при этом жена, и пил его уже с кофе.

Пожалуй, действительно пойду прилягу, сказала она. Только обещай, что не будешь заходить ко мне в спальню, ладно? Пойди посмотри какую-нибудь церковь или что-нибудь еще.

Он не стал спорить и говорить ей, что галерея Академии, должно быть, уже закрыта, а церкви не откроются раньше пяти. Спустился вниз, на первый этаж, и нашел там туалет. Солнце палило совершенно безжалостно. Он пожалел, что оставил темные очки на столике в гостиной. В кафе, на затененной стороне площади Святого Марка, оркестр играл «Бесаме мучо». Он направился туда и сразу же заметил ту женщину. Она пила что-то зеленое. Соседний столик был свободен. Никакого риска. Если даже и подхватит триппер, успеет это обнаружить — до того, как удастся переспать с Кларой.

Квартирка этой женщины — в одну комнату, но с туалетом, маленьким биде и умывальником за шторкой — располагалась в очень удобном месте, как раз на полпути к гостинице, за мостом. Женщина свернулась клубком на постели, поджала колени к самому лицу. После первого раза он спросил, нельзя ли ему остаться до конца дня. У меня нет никаких других appuntamenti[11], ответила она. Вот и прекрасно! Место, где можно отдохнуть, и оно ничем не хуже других.

Почему он женился на Кларе? Он просто не видел причин, почему бы и нет. Именно к такому выводу приходил всякий раз, задаваясь этим вопросом. Познакомились они на воскресном ленче в Гринвиче у Гарри Ловетта, и когда все поднялись из-за стола, он предложил отвезти ее обратно в Нью-Йорк. Клара приехала в Гринвич поездом в пятницу. Выяснилось также, что отец ее, преподаватель истории в Уэслианском методистском университете, доводится двоюродным братом жене Гарри.

В машине она разрешила ему погладить себя по бедру, прикрытому юбкой, а после ужина в «Рао», где она раньше никогда не бывала, согласилась заехать к нему домой. О, не поймите превратно, она вовсе не являлась одной из таких девушек. Это было совершенно очевидно, однако пускаться в какие-либо объяснения по этому поводу Клара считала ниже своего достоинства. И ни словом не упомянула, не предупредила его о том, что она девственница. Что показалось ему просто верхом галантности и такта.

Выглядела Клара просто потрясающе, эдакий образчик чистенькой и здоровой американской девушки, и на той же неделе он уговорил ее сняться для целой серии снимков, рекламирующих постельное белье. Первый же снимок, на полную страницу и в таких ярких красках, что прямо с ног сшибало, появился на внутренней стороне обложки в «Таймс санди мэгэзин», в специальном выпуске, посвященном Дню труда[12]. И все подружки и коллеги Клары — а работала она в отделе новых поступлений Музея современного искусства — чуть не полопались от зависти.