БР: Вот поэтому, когда я думаю о литературной сцене Южной Калифорнии — мне страшновато, что туда проползет какая-нибудь литературная политика, — мне не хочется, чтобы вдруг начинались чтения, понимаете, или получалось, или поощрялось какое-то квазиэстрадничество. Поощрять не хочу, иными словами.

БУК: По-моему, поощрение не особо им и требуется. Когда я думаю о литературной сцене Южной Калифорнии, особо ничего на ум не приходит.

БР: Почему — и это мне всегда покоя не дает — но у меня всегда такое чувство, что Беркли — как оголенный провод. Когда я работал в городе коммивояжером, я приезжал в Беркли в книжные магазины и просто тащился. Беркли казался живым, пульсирующим, как Левый берег. Не знаю, потому ли это, что Л.-А. географически растянут, или еще почему, но нам тут чего-то не хватает.

БУК: Писателя где угодно можно отыскать. Ну, в Хайт-Эшбери, например. Один мой друг — не стану имени называть, — он вначале был хорошим писателем. Жил на Востоке, а потом перетащил сюда всю семью и поселился на Хайт-Эшбери. Знаете, когда это было самое место. Я сказал: «Боже праведный, мужик, да разве писательское это дело? Ты же в самое полымя кидаешься. Это банально. Сиди, где сидишь. Сиди в своих пшеничных полях и — ну, на своей фабрике, пиши дальше». А он сюда кинулся. И тут ему почти кранты настали. Писатель должен быть личностью, это необходимо — быть эдаким чудовищем. Надо за свое держаться. А не бегать за чем-то на цырлах. (Мы тут правила устанавливаем.)

БР: Конечно, если есть журналистская жилка, к такому тянет, правда? Идти туда, где вроде бы что-то происходит. Особенно если молод.

БУК: Ну да. Но что-то происходит где угодно. Дверь откроешь — а оно там. Само к тебе приходит — ко мне вот приходит. Я сижу, а оно в дверь ломится. Я никогда никуда не хожу.

БР: Что вы думаете о мастерских, семинарах и тому подобном?

БУК: По-моему, ужас.

БР: Но вы же на них появляетесь?

БУК: Я провожу поэтические чтения — за деньги. Чистое выживание. Терпеть не могу, но я бросил работу девятого января и стал, что называется, литературным ловчилой. Теперь я делаю то, чего не стал бы делать раньше, и среди прочего — устраиваю литературные чтения. Удовольствия никакого. Что же до мастерских, я их зову клубами одиноких сердец. Чаще всего это кучка плохих писателей, они собираются вместе и… возникает вожак, обычно сам себя выбирает, и они читают друг другу это барахло и, как правило, перехваливают друг друга, и это скорее разрушительно, нежели полезно, потому что барахло к ним возвращается, и они говорят: «Боже мой, когда я читал группе как-то вечерком, все сказали, что это гениально».

БР: Ой, а мне, напротив, говорили такое про мои работы, что впоследствии подтверждал мой агент в Нью-Йорке. Мне кажется, иногда можно нарваться на проницательного руководителя.

БУК: Хорошо покритиковать могут, но на таких семинарах это редко. Обычно там все для одиноких сердец. Люди приходят ради сексуальных контактов и по разным другим причинам. Лучший способ научиться писать — читать хороших писателей и жить. Больше ничего не надо. Семинар тут не нужен.

БР: Пока мы ехали из университета, я говорил Джозетте: если мы о частях речи — разламывании языка, — мне это всегда было трудно, но за сочинения мне, как правило, ставили «отлично с плюсом». Однако это преимущественно потому, что я много читал. Ловил нюансы и сейсмографически ухватывал… писал ну примерно как на банджо на слух играть: если читаешь много хорошей литературы, неизбежно проявится.

БУК: Это правда.

ДЖО: Но этого мало.

БУК: Да, еще нужно жить. Но все равно ничто не сравнится с чтением хороших писателей. Когда я только начинал, я понимал, что пишу очень плохо, — и я брал книгу Д. Г. Лоренса, который, за исключением «Кенгуру» и еще нескольких вещей, очень быстро написанных ради денег, всегда затягивал мою писанину туже, подчищал. Мне он больше не нужен. На самом деле сейчас он на меня тоску наводит. Но в то время — нет. Наше представление о писателях меняется, понимаете, по ходу дела. Помню, я считал великим гением Томаса Вулфа — знаете, когда был молод. Я говорил: «Боже праведный, вот же был человечище!» А теперь читаю и говорю: «Театральщина… просто ужас». Слов не хватает.

БР: Это как самолет разгоняется по взлетной дорожке и ему ветра как бы не хватает для взлета — мощи много, но лопасти пропеллера не совсем… вгрызаются в воздух, понимаете.

БУК: Это вы очень хорошо сказали, да.

БР: По-моему, когда я только начинал его читать, мне казалось: ух, черт, да ему же, наверно, лет семьдесят пять, шестьдесят восемь, может, — какая глубина и проницательность, какие знания, — однако теперь я вижу то же, что и вы. Теперь я думаю, проживи он больше своих тридцати восьми, или сколько ему там было, — вот поживи он подольше, женись на той бабе, той девке, за которой все время бегал, выдержи он то, что его подбило…[62] или дотяни до Второй мировой, или, скажем, живи он сегодня, — так вот, мне кажется, письмо у него бы изменилось — неизбежно изменилось бы — или вообще ушло бы.

БУК: Оно и менялось. Его последняя книга… была… нет… он там не ходил вокруг да около, что сначала было как бы интересно. Но все равно скучно. Хоть он гайки и подкрутил, скучно осталось. Ну, тут не поймешь. Некоторые умеют писать, лишь когда молоды.

БР: А для вас что самое трудное в механическом создании стихотворения? Начинается ли оно вообще с вас? Пишете ли вы сперва весь черновик — более-менее в один присест, или оно как-то потихоньку сгущается?..

БУК: Я об этом даже не думаю — однажды приходишь домой с бегов… обычно лучше при этом сотню долларов проиграть. Открываешь себе пиво, садишься и начинаешь писать стихотворение. Я обычно пишу десять-пятнадцать зараз, а наутро смотрю на них и говорю, ну вроде: «Это вообще не годится, а вот из этих шести нужно некоторые строчки повычеркивать, а остальные три и так пойдут». Это я как бы по ходу дела такому трюку выучился. Раньше я никогда ничего не менял, знаете, когда только начинал, а теперь, когда я… стал объективным, наверное, — ну, это плохая строка, ужасно!

БР: Когда вы говорите — десять-пятнадцать одновременно, они более-менее в одной струе?

БУК: Нет, они все о разном. Я даю чему-то нарасти, а потом нечто спускает курок, и все они выходят. Я ж говорю: проиграть сотню долларов на бегах — большая подмога искусству.

БР: Вы считаете, скачки здорово пополняют ваш доход?

БУК: Налоговая нас слушает? Скажем так, в последнее время, как открыли состязания упряжек, я туда езжу и зарабатываю там на жизнь. Но до прошлого месяца или около того — я бы сказал, весь год — я в дыре, в минусах. Но недавно мне стало все удаваться, может, потому, что приходится.