Выйдя из ванной, я на миг замираю и прислушиваюсь. Если всадник и рядом, он ничем не выдает своего присутствия. Но я сомневаюсь, что он здесь. У нас в последние дни установилось что-то вроде ритуала: я зову и зову, выкрикивая его имя, а он никогда не появляется сразу. Я начинаю думать, что он и в доме-то появляется только, чтобы принести мне еду и питье или помочь с туалетом.

Не хочу задумываться над тем, уж не привязывается ли он ко мне. Не хочу забывать, что он стрелял мне в спину (дважды), а потом волок по снегу, пока я не отключилась от боли. Не хочу забывать, что он и сейчас ездит из города в город, сея смерть, и тащит меня за собой.

Мы враги, коротко и ясно. Сам Мор не забывает об этом с того дня, когда я в него стреляла. И мне тоже надо стараться помнить, каким бы заботливым он сейчас ни казался.

Мое внимание привлекает странное жужжание, доносящееся с потолка. Над головой мягко мерцает свет. В первый раз я замечаю, что в доме есть электричество, по нынешним временам это роскошь. Счастливчики. В квартире, где я жила, такого и в помине не было. Только масляные лампы и фонари.

Я бреду по коридору, добираюсь до комнаты, похожей на гостиную, и до кухни за ней. Теперь, когда насущные проблемы решены, я, помимо других, более сильных, болей чувствую, как крутит и сводит от голода желудок.

Не знаю, что я найду в доме, но что угодно будет лучше той странной пищи, которую пытается мне скармливать Мор – вроде горчицы или сырых невареных макарон. Ерничаю, конечно, но если бы меня спросили, я сказала бы, что всадник не слишком близко знаком с человеческой кухней.

Воздух в доме затхлый, будто он слишком долго простоял закрытым в жару и что-то скоропортящееся протухло.

Мое внимание привлекают рамки, висящие на стенах по обе стороны коридора. Семейные фотографии. Мне становится не по себе. Видно, ужасы Апокалипсиса нас разрушают, если так легко забыть, что у пострадавших людей тоже были семьи, как и у нас.

Я рассматриваю снимки, расположенные по хронологии. Сначала неловкие детские фотографии – те, на которых родители выставляют тебя напоказ голышом и думают, что это очень мило, но ты становишься старше, и тогда впору разорвать эти дерьмовые фотки, потому что твои приятели видят их и смеются над тобой.

Дальше следуют портреты очаровательных малышей, их сменяют беззубые улыбки первоклашек. Почему эти семейные фотографии кажутся старомодными, устаревшими – то ли виноват большой кружевной воротник жены, то ли гигантские бифокальные очки ее мужа, превращающие глаза в две бусинки, то ли стрижка «под битлов» у обоих их сыновей.

Я касаюсь рамки, слегка улыбаясь. Сколько лет этим двум мальчикам сейчас? Около тридцати? Или уже под сорок? Обзавелись ли они своими семьями?

В конце коридора фотографии заканчиваются, я вхожу в гостиную.

И зажимаю рот, чтобы не завизжать.

На узком диванчике лежит человек в одних трусах, и ему явно очень худо. Вся кожа, не скрытая одеждой, сплошь покрыта мелкими нарывами.

К моему ужасу, некоторые из этих нарывов лопнули, и там кровь и гной, и еще какая-то мерзость, при виде которой мой рот наполняется желчью.

Я много чего повидала, пока служила пожарной, но ничего подобного видеть не приходилось.

В воздухе стоит неприятный запах, которого я раньше не замечал. Это запах гниения.

У этого парня лихорадка.

Позорный голосок внутри меня уговаривает убежать как можно дальше от него. Он же заразный, к гадалке не ходи.

Ты сотрудник спасательной службы, Берн. А по большому счету это то и значит. Жертва, а если нужно, смерть.

Мой взгляд возвращается к лицу мужчины. Волосы тускло-рыжеватые, уже сильно поседевшие, а лицо измученное, обрюзгшее – такой кожа становится уже сильно после сорока. А глаза красные, налитые кровью, и он смотрит на меня, а грудь чуть заметно приподнимается и опадает.

Господи Иисусе, да он еще жив.

Мор хотел, чтобы я это увидела. Я в этом уверена, как и в том, что знаю собственное имя. Физические страдания – это только часть наказания за то, что я попыталась его прикончить. А вот и другая часть – видеть смерть во всей ее мерзости.

Нет, не просто видеть. И не просто мучиться от бессилия и невозможности положить этому конец, но еще и сопровождать Мора, как будто я его соучастница, а то и играть какую-то роль в распространении этой смертельной заразы.

Я смотрю на неподвижно лежащего человека, пытаясь припомнить все, что слышала об этой инфекции.

В новостях упоминали про нарывы. Что сначала появляются шишки, покрывающие чуть ли не каждый сантиметр тела. Что на последних стадиях болезни они лопаются, как перезрелые плоды, потому что тело разлагается изнутри.

Они называли это некрозом. Ткани умирают и гниют, хотя человек еще жив.

Волосы буквально встают дыбом. Это я должна болеть и мучиться. Нет, я должна была умереть от этой хвори. Так нет же, я до сих пор жива и достаточно здорова, чтобы наблюдать, как погибает этот несчастный.

Я снова смотрю на него, вижу язвы, открытые раны и все остальное. В современном мире никогда не было ничего подобного. Эта штука скорее напоминает о старых ужастиках или о европейских сказках из мрачного Средневековья. Но ей совсем не место здесь, где еще недавно ездили машины и летали самолеты, звонили телефоны и был интернет.

Вот только современный мир исчез, кончился. Погиб в считаные месяцы после появления всадников. И теперь мы почти всего лишились, мир кубарем катится назад, в древние века.

Хотя больше всего мне хочется сбежать отсюда, я неуверенно шагаю вперед. Я пожарный, черт побери. Я привыкла каждый день видеть всякую жуть и дерьмо. Видеть и исправлять.

Я делаю еще шаг вперед и замечаю, как безучастные глаза мужчины пытаются следить за мной.

Жив и в сознании. Я сажусь перед ним на корточки, чувствую запах аммиака и экскрементов. Мне Мор помогал с туалетом, но не оказал той же милости нашему хозяину – или кто там этот человек на самом деле.

На меня опять нападает неуверенность.

Я опять начинаю колебаться. С одной стороны, я боюсь, что, пытаясь помочь, только причиню ему боль. Не говоря уже о том, что есть большая вероятность заразиться в процессе, а этого очень не хотелось бы. Но с другой стороны, я соприкасаюсь с Мором уже намного дольше, чем этот человек. Мор связывал меня, расстреливал и тащил по снегу, а я все еще жива. Жива и не тронута лихорадкой.

Почему-то она обходит меня стороной.

Но даже если, допустим, я ошибаюсь и до сих пор мне просто случайно удавалось избежать заразы, чего я боюсь? Что будет больно? Рискну предположить, что вряд ли это будет хуже того, что я уже пережила. Что я умру? Ну, тогда, по крайней мере, меня больше не будет тошнить от присутствия проклятого всадника.