Утром 10 октября Николай поехал в Алушту, куда вскоре же приехали из Симферополя его любимая тетка Элла и с нею Аликс. Ее приезд внес оживление и радость в печальную атмосферу Ливадии, а Николай почувствовал, что рядом появился человек, который готов разделить надвигающееся на него страшное горе.

15 октября Аликс написала ему в дневник: «Дорогое дитя! Молись Богу, Он поможет тебе не падать духом, Он утешит тебя в твоем горе. Твое Солнышко молится за тебя и за любимого больного». А чуть ниже, в тот же день, следовала другая запись: «Дорогой мальчик! Люблю тебя, о, так нежно и глубоко. Будь стойким и прикажи доктору Лейдену и другому – Г. (Имеется в виду еще один врач – Грубе. – В. Б.) приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят, а также все подробности относительно того, что они находят нужным для него сделать. Таким образом, ты обо всем всегда будешь знать первым. Ты тогда сможешь помочь убедить его делать то, что нужно. И если доктору что-либо нужно, пусть приходит прямо к тебе. Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты – любимый сын Отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты. Прости меня, дорогой!»

Эта запись в дневнике Николая не просто многозначительна. Она – символична. В ней – то направление, та тональность и та позиция, которая на долгие годы впредь будет характерной для их взаимоотношений: забота о нем и его делах и тревога за него будут постоянными спутниками жизни Аликс, главным смыслом и доминантой ее существования. Власти для себя она никогда не хотела, хотя и обладала достаточно сильным характером. Но не только сила характера была присуща Аликс. Появившись на свет в Дармштадтском захолустье и выросши в блистательном имперском Виндзоре, Аликс на всю жизнь сохранила двойственность натуры: она была до болезненности застенчива, но статус императрицы в целом ряде случаев не позволял ей выявлять это качество, принимаемое за робость и нерешительность, а то и трусость; она очень трудно сходилась с незнакомыми людьми, а придворные церемонии чуть ли не всякий раз обязывали ее представляться многочисленным визитерам – иноземным министрам, дипломатам, дальним и не очень дальним, но почему-либо еще незнакомым ей родственникам, знаменитостям разного рода – от выдающихся ученых до знаменитых гастролеров – и каждый из них мог расценивать это как чопорность, холодность или даже оскорбительное невнимание. Она была домоседка и истая затворница, и оттого круг ее друзей был очень узок, а при дворе воспринимали это как непомерную гордыню, чуть ли не манию самовлюбленности. Эти же качества превращали, – особенно на первых порах – ее будущего мужа не просто в самого близкого ей человека, но почти в единственного своего, по-настоящему родного, хотя рядом с ней была и любимая ею сестра Элла, тянувшаяся к младшей своей сестре еще и потому, что у нее не было детей, а отношения с мужем тоже были более чем своеобразными, ибо ее муж был гомосексуалистом.

Попадая на публику, Аликс из-за застенчивости внутренне подбиралась, холодела нравом, отчего и лицо ее, и взгляд становились холодными и отчужденными, что, конечно же, не располагало людей в ее пользу.

А между тем императору становилось все хуже и хуже. 17 октября он повторно причастился, на сей раз у отца Иоанна Кронштадтского, получил отпущение грехов. В этот печальный день Аликс записала в дневник Николая:

«Говори мне обо всем, душка. Ты можешь мне вполне верить, смотри на меня как на частицу тебя самого. Пусть твои радости и печали будут моими, и это нас еще более сблизит. Мой единственный любимый, как я люблю тебя, дорогое сокровище, единственный мой! Душка, когда ты чувствуешь себя упавшим духом и печальным, приходи к Солнышку, она постарается тебя утешить и согреть своими лучами. Да поможет Бог!»

Они все еще надеялись, хотя Александр был уже совсем плох.

Иоанн Кронштадтский рассказывал потом, как встретился он с Александром III в его последние дни жизни. Царь встретил его, стоя в накинутой на плечи шинели, и сердечно поблагодарил за то, что отец Иоанн приехал к нему. Потом они вместе вошли в соседнюю комнату и встали на молитву. Царь молился с необычайно глубоким чувством. Столь же искренен был он и при причащении, и в последние часы жизни. Когда 20 октября Иоанн пришел к умирающему, сидевшему в глубоком кресле, поднялась буря, море стонало от волн, и Александру от всего этого было очень скверно. Он попросил отца Иоанна положить руки ему на голову, и когда священник сделал это, больному вроде бы полегчало, и он сказал:

– Мне очень легко, когда вы их держите. – А потом произнес: – Вас любит русский народ, любит, потому что знает, кто вы и что вы.

И вскоре после этих слов он откинул голову на спинку кресла и тихо, без агонии, умер. Смерть наступила в четверть третьего 20 октября 1894 года.

Императрица, наследник с невестой и все дети стояли возле него на коленях и тихо плакали. Тем же вечером Николай записал:

«Боже мой, Боже мой, что за день. Господь отозвал к себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого Папа. Голова кругом идет, верить не хочется – кажется до того неправдоподобной ужасная действительность. Все утро мы провели около него. Дыхание его было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород. Около половины 3-го он причастился Святых Тайн; вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал. Отец Иоанн больше часа стоял у его изголовья и держал за голову. Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжелые дни! Бедная дорогая Мама! Вечером в 91/2 была панихида – в той же спальне! Чувствовал себя, как убитый. У дорогой Аликс опять заболели ноги».

И все же даже в день смерти отца последняя фраза – о «дорогой Аликс», у которой вдруг «заболели ноги»…

Однако еще один гораздо более многозначительный факт не записал наследник престола в свой дневник. Когда Александр III умер, то Николай, рыдая, обратился к другу детства и юности, Великому князю Александру Михайловичу: «Сандро, что я буду делать? Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!»

Александр III умер 20 октября и пять дней лежал в Ливадийском дворце. 25 октября его тело перенесли в Большую Ливадийскую церковь, а оттуда через двое суток гроб императора перенесли на борт крейсера «Память Меркурия», который после полудня доставил его в Севастополь, где уже стоял траурный поезд. 30 октября поезд подошел к Москве, и гроб с телом Александра III под звон колоколов, мимо десятков тысяч стоящих на коленях москвичей, привезли в Архангельский собор Кремля, а на следующий день, после непрерывных служб, снова провезли на вокзал и оттуда – в Петербург.

Здесь, 1 ноября 1894 года, в 10 часов утра, от Николаевского вокзала к Петропавловской крепости двинулась необычайно пышная погребальная процессия. В официальном отчете указывалось, что эта процессия была разбита на 12 отделений, в каждом из которых было по 13 разрядов. Всего, таким образом, этих разрядов было 156. Впереди процессии несли 52 знамени и 12 гербов. А между знаменами и гербами двигались два латника. Один из них – светлый, в золотых латах, ехал на коне, опустив обнаженный меч, другой – в черных латах, в черном плаще, с черным плюмажем шел пешком, символизируя бесконечную скорбь. Затем шли депутаты земель и городов, сановники и министры, за которыми несли государственные мечи, 57 иностранных, 13 русских орденов и 12 императорских регалий. А следом шла духовная процессия – в светлых облачениях, с хоругвями, крестами и иконами.