Гослитиздат отстаивать Цветаеву, но ничего не вышло.

Кстати говоря, сын Марины Мур, школьником строя планы на будущее, собирался после школы пойти учиться в ИФЛИ. Не получилось.

С началом войны эвакуированный в Ашхабад, ИФЛИ вернулся в лоно МГУ. Что же в сухом остатке? Кто остался — как автор, как имя, как историческая фигура? «Литературная газета» от 4—9 мая 2000 года в связи с выходом книги «В том далёком ИФЛИ» поместила заметку Станислава Лесневского «Среди большой войны жестокой», где было названо несколько ифлийцев. Поэты С. Гудзенко, Ю. Левитанский, С. Наровчатов, Л. Озеров, Д. Самойлов, A. Твардовский. Литературоведы Н. Балашов, Б. Галанов, Л. Копелев, А. Крейн, Е. Любарева, Е. Мелетинский, B. Озеров, Р. Орлова, 3. Паперный. Искусствоведы И. Антонова, А. Каменский, Д. Сарабьянов. Философы А. Гулыга, Г. Померанц. Не упомянут А. Зиновьев, но и он был среди них. Заочно в ИФЛИ учился и Александр Солженицын.

Главный изъян нашего советского миропонимания — отсутствие онтологической характеристики в подходе даже к таким глобальным явлениям, как величайшая война, из горнила которой вышел поэт Борис Слуцкий.

Но, говоря о Слуцком, мы имеем дело с поэзией, а поэзия по определению несёт в себе онтологический гул. Советская поэзия — её концентрированно-идеологизированная часть, в которую Слуцкий вошёл сознательно и бестрепетно, — стремилась к победе над иррациональностью — или, по-другому, над загадкой бытия, подключая семантику и другие возможности слова к решению своей сверхзадачи по переустройству мира и переделке человека. Луговской в конце 20-х годов просил Республику:

Возьми меня, переделай

и вечно веди вперёд.

(«Письмо к Республике от моего друга»)

Такой просьбы не могло быть у Слуцкого. Он был уже «переделан». «Лобастые мальчики невиданной революции» (П. Коган) шли на фронт с упоительным предощущением близкой победы как раз по той причине, что в их мысленном мироздании не было хаоса — там был космос пламенной коммунистической мечты и железной социалистической практики. Этот головной миропорядок не могла разрушить и та тягостная, неподвластная молодым мозгам информация, которую порождала сама атмосфера конца 1930-х, тем более что кое-кто из сверстников уже побывал весьма далеко, но — вернулся, и об этом Слуцкий вспомнит очень большое время спустя — тут Слуцкому понадобился верлибр, почти проза, породившая новеллу, или очерк, «Орфей».

Не чувствую в себе силы

Для этого воскресения,

Но должен сделать попытку.

Борис Лебский.

Метр шестьдесят восемь.

Шестьдесят шесть килограммов.

Сутулый. Худой. Темноглазый.

Карие или чёрные — я не успел запомнить.

Борис был, наверное, первым

Вернувшимся из тюряги:

В тридцать девятый

Из тридцать седьмого.

Это стоило возвращения с Марса

Или из прохладного античного ада.

..................................................................

Любовь к истории,

Особенно российской,

Особенно двадцатого века,

Не сочеталась в нём с точным

Чувством современности,

Необходимым современнику

Ничуть не менее,

Чем чувство правостороннего автомобильного движения.

Девушкам не нравился.

Женился по освобождении

На смуглой, бледной, маленькой —

Лица не помню —

Жившей

В Доме Моссельпрома на Арбатской площади.

Того, на котором ревели лозунги Маяковского.

Ребёнок (мальчик? девочка?) родился перед войною.

Сейчас это тридцатилетний или тридцатилетняя.

Что с ним или с нею, не знаю, не узнавал.

Глаза пришельца из ада

Сияют пламенем адовым.

Лицо пришельца из ада

Покрыто загаром адовым.

Смахнув разговор о поэзии,

Очистив место в воздухе,

Он улыбнулся и начал рассказывать:

— Я был в одной камере

С главкомом Советской Венгрии,

С профессором Амфитеатровым,

С бывшим наркомом Амосовым!

Мы все обвинялись в заговоре.

По важности содеянного,

Или, точнее, умышленного,

Или, точнее, приписанного,

Нас сосредотачивали

В этой адовой камере.

Орфей возвратился из ада,

И не было интереснее

Для нас, поэтов из рая,

Рассказов того путешественника.

ПЛАВАНИЕ ЛОШАДЕЙ

Два слова о раннем Слуцком-поэте.

О таком Слуцком можно говорить лишь условно. Довоенный Слуцкий почти неизвестен. Кое-что достала из своего архива Виктория Левитина. В памяти его знакомых той поры застряли некоторые строки. Виктория Мальт запомнила катрен:

Жизнь — это вещь. И это факт.

И очень стоит жить.

И можно многое стерпеть,

И многое простить.

Вполне программно, на всю жизнь.

Помнили и эти строки:

Я ненавижу рабскую мечту

О коммунизме в виде магазина...

Среди ранних стихов отыскалось стихотворение «Инвалиды», не предвещающее именно Слуцкого, это больше похоже на раннего Эренбурга или на раннего же Антокольского:

На Монмартре есть дом, на другие дома непохожий,

Здесь живут инвалиды по прозвищу «гнусные рожи».

............................................................................................

Им тепло, и похлёбка, и в праздники можно быть пьяным.

Но нельзя же без женщин! Остаётся одна Марианна.

О, пришла бы сюда эта тихая девушка в белом,

Они рвали б на части продолговатое тело.

Затерзали бы насмерть, но любили б не меньше,

Потому что нельзя же без женщин, нельзя же,

нельзя же без женщин.

Странным образом этот харьковчанин тяготел к Франции: к её Великой революции, к её людям и культуре, к верлено-бодлеровской поэзии надлома и порока.

На его книге «Память» издания 1969 года обозначена точка отсчёта: 1944. Таким образом, двадцатипятилетний Слуцкий — вот его начало. Но до первой книги «Память» (1957), в которой было сорок стихотворений, написаны вещи, в первом томе его трёхтомника (1991), объединённые разделом «Из ранних стихов». Составитель Ю. Болдырев пишет в «Примечаниях» к первому тому[12]:

...есть и документированное свидетельство, сбережённое переводчиком В. М. Россельсом. 1 апреля 1955 года Слуцкий составил «Библиографию» — список стихов, написанных к тому времени (вряд ли полный, так в него не вошли иные довоенные и послевоенные стихотворения, как находившиеся в его архиве, так и обнаруженные в других личных архивах; скорее всего это был список стихотворений, которые он на ту пору считал ценными,