— Все они важные, — ответил он, тоже улыбаясь. — Я прошу тебя об этом каждый раз. Сначала ты находила десять причин. Потом восемь. Теперь их число упало до четырех, три настоящие, а последнюю ты забыла. У меня складывается впечатление, что в этом вопросе у нас существует определенный прогресс.

Он наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Здесь поворачиваем? — Литсу казалось, что он хорошо ориентируется, несмотря на туман.

— Правильно. У тебя прекрасная память, — ответила она. Литс был там лишь однажды и не горел желанием возвращаться туда. Он прекрасно понимал, что там ему не место.

— Иногда в памяти застревают странные вещи.

— Ребенка?

— Маленького мальчика. Ну, знаешь, на одной из фотографий, которые у них там развешаны.

— А, да. Это Михаэль Гиршович в свои пятнадцать месяцев. В славные времена. Варшава, август тридцать девятого года. Как раз перед тем, как все это началось.

— Тебе будет смешно, но Тони сегодня назвал меня евреем.

— Ничего смешного.

— Ну, наверное. Сюда?

— Да.

Они вошли в темную дверь и начали подниматься по тускло освещенной лестнице.

— Никогда бы не подумал, что у евреев есть правительство в изгнании, — заметил Литс.

— Это не правительство в изгнании. Это комитет беженцев.

— Все знают, что это политическая организация.

— Он безвластен, как же он может быть политической организацией? Он старается помочь людям выжить. Как он может быть политической организацией? Он финансируется маленькой старушкой из Филадельфии. Какая же это политическая организация?

Вывеска на дверях что-то сообщала витиеватыми странными буквами, а ниже было написано: «Сионистский комитет спасения».

— Господи, они и писать-то толком не умеют.

— Очень печально, правда? — с горечью заметила Сьюзен. Она ходила сюда уже несколько месяцев, три или четыре раза в неделю. Сначала это было что-то вроде шутки: ее отец в письме велел ей не забывать, кто она такая и откуда родом, и хотя она весело ответила ему, что она американка из Балтимора, все же зашла сюда впервые только потому, что увидела на дверях надпись на идише. Но постепенно это захватило ее.

«Что, черт подери, ты от этого получаешь?» — спрашивал ее Литс.

«Ничего», — отвечала она.

И все же продолжала туда ходить, пока это не превратилось в какую-то навязчивую потребность.

Но вряд ли она могла делать здесь что-то полезное, что-то действительно нужное. Все это было какой-то горькой шуткой; впрочем, для Литса здесь не было даже и шутки, только горечь. Все здешние обитатели были такими жалкими — от старика Фишельсона внизу до девушек в конторе, такими нервными и испуганными. Им так требовалась помощь, и Сьюзен делала все, что в ее силах: занималась бумажной работой и телефонами, вела переговоры с домовладельцем, следила, чтобы помещение постоянно отапливалось, читала корректуру обзоров новостей, даже на ломаном ист-сайдском английском идише. И при этом она знала, что никто к ним не прислушается.

— Они коммунисты, да? — спросил Литс.

— Они евреи. Это совсем не одно и то же. Во всяком случае, человек, на деньги которого начала работать эта организация, богатый, консервативный землевладелец, фабрикант и аристократ. Банкир. Куда уж дальше от коммунистов?

И все же это не рассеяло сомнений Литса.

— Не знаю уж, — заметил он.

— Это его ребенок в зале. Йозеф Гиршович — его отец. Один из самых богатых людей в Европе. А это его ребенок. Или был его ребенком.

— Они погибли?

— Они не выехали оттуда. Маленький мальчик, Джим. Ты только подумай об этом. Немцы убили его, потому что он был еврей.

— Они пытались убить множество маленьких мальчиков. Они попытались убить и этого маленького мальчика. Рели. Он оборвал себя. Ему не хотелось снова возвращаться к этому разговору.

Они подошли к двери в конце лестницы.

— Ты просто попусту тратишь свое время, — предупредил ее Литс.

— Наверное, ты прав, — согласилась она.

Сионисты надеялись поведать равнодушному западному миру о том, какие ужасы они обнаружили в оккупированной Европе. Сьюзен рассказывала страшные вещи о массовых казнях и детских лагерях смерти. Литс сказал ей, что все это пропаганда. На что она ответила, что у нее есть доказательства. Фотографии.

— Все эти фотографии ничего не значат, — жестко сказал он ей неделю назад. — Фотографии могут оказаться подделкой Вам нужен свидетель, кто-то, кто действительно там побывал. Это единственный способ заставить кого-нибудь прислушаться к вашим рассказам. Послушай, у тебя могут быть большие неприятности. Ты ведь офицер армии Соединенных Штатов. А ты путаешься с группой…

Она приложила палец к его губам, не дав ему закончить предложение. Однако позже сама вернулась к этому разговору. Никто в это не верит, сказала она. Сионистские лидеры посетили кабинеты высокого лондонского начальства, с горечью рассказывала она, их внимательно выслушали, но потом, найдя подходящий момент, вежливо выпроводили.

Сейчас, стоя во внешнем фойе и готовясь попрощаться, Литс почувствовал, как у него начинается головная боль. А головная боль всегда заканчивалась вспышкой гнева.

Господи, что за дыра! Эта облупленная краска, эти мерцающие маломощные, похожие на свечи лампочки! Здесь пахло, как в подвале, и всегда было холодно, а все люди казались болезненно-бледными и недокормленными и не поднимали глаз на него, облаченного в форму.

— Спасибо, что проводил меня, Джим, — сказала Сьюзен. — Я очень ценю это. Правда.

— Сьюзен… — Литс схватил ее за руку. — Давай не сегодня. Брось, пойдем в город.

— Спасибо, Джим, но мы с тобой уже поразвлеклись. Литс не имел ничего против того, что она уйдет от него к Филу, он знал, что все именно так и кончится, но он ненавидел, когда она оставляла его ради этих дел.

— Пожалуйста, — попросил он.

— Не могу. Я должна идти.

— Это просто…

— Просто евреи, Литс, — ответила Сьюзен. — И я тоже просто еврейка. — Она улыбнулась. — Хочешь верь, хочешь нет.

— Я верю, — возразил он.

Однако на самом деле ему в это не верилось. Она была просто американской девушкой, которая придумала свою принадлежность к этой допотопной расе.

— Нет, не веришь, — покачала головой Сьюзен. — Но иногда я все-таки тебя люблю.

И она скрылась за дверью.

На следующее утро на службе головная боль так и не оставила Литса. Он стоял и смотрел на серое небо на горизонте.

А где же Роджер? Как всегда опоздав, тот ворвался в комнату совершенно в растерзанном виде.