С тех пор я много раз говорил на языке вина и часто удивлялся, почему мусульмане отвергли этот дар Господа. Если я правильно понимаю, они отвернулись от этой великой традиции, которой придерживались на Peninsula,[25]а еще раньше, как я полагаю, повсюду. Они заявляют, что их Коран запрещает брожение плодов земли, что пить вино безбожно и что трезвость — условие спасения души. Это странно, не так ли, ибо та же книга заявляет, что рай обретает тот, кто веселит друзей, что шутки — верный способ войти в небесные врата. Неужели и они, как и вы, милорды, только по-своему, обнаружили, что свет Божьей благодати слишком ярок? Неужели слабость всех богооткровенных религий в том, что, столкнувшись с таинством, им приходится заключать Бога в тома суровых правил? Неужели трезвость действительно условие спасения души? Неужели осуждение — ключ к небесам?

Пейте вино, милорды, пейте и смейтесь и заканчивайте ваши мрачные поиски отличий, кои вы считаете заслуживающими осуждения. Бог не предназначал нас ни для расчетливой трезвости, ни для неукоснительного соблюдения ритуала. Отбросьте ваши ограничивающие представления о том, что правильно: пейте, смейтесь и любите жизнь, которой вас одарили. Только тогда вы угодите богу.

Не помню, как мне удалось скрыть свое опьянение от родителей. Полагаю, им просто не могло прийти в голову, что я пил вино, а порезов и царапин от моего падения вполне хватило, чтобы объяснить мое недомогание. Несмотря на шум в голове (встреча с Богом не только просветляет, но и оставляет синяки), я заставил себя в ту ночь сползти с кровати и пробраться к темнице мавра. Я сбросил бурдюк через дымовую трубу, а он благословил меня за находчивость.

Иди вперед, смышленый мальчик, иди вперед!

Пройдитесь вокруг южного горного pueblos,[26]и вы увидите, что позади каждого хозяйства посажена живая изгородь из опунции. Это полезнейшее растение обладает замечательной способностью поглощать экскременты, превращая самые ядовитые фекалии в питательные сладкие фрукты. Вынужден отметить, что среди моих знакомых встречаются люди, коих я могу назвать природной противоположностью опунции, ибо их жизнь посвящена служению не более высокому, чем превращение вполне хорошей пищи в фекалии. Видите ли, милорды, я не совсем свободен от темной стороны гностицизма. Христианское милосердие вряд ли пробуждает подобные чувства, однако эта мысль неоднократно посещала меня в период моего церковного служения. Впервые я испытал это чувство и познакомился с обитающим во мне злым демоном (ибо сие есть и зло, и демонизм) в день суда над мавром.

Я не утверждаю, будто все участники тех событий были людьми скверными или не заслуживающими дарованной им жизни, однако тогда я был сильно возмущен тем, что они отвернулись от своего соседа и обвинили его явно без малейших сожалений. Я пообещал себе: если я когда-нибудь выберусь оттуда, то никогда не вернусь, никогда не пошлю весточку тем, кто был всей моей родней. И это обещание — с одним достопримечательным исключением — я сдержал.

Суд состоялся на деревенской площади, открытый для всех желающих. Инквизитор устроился на своем обычном месте под липой, а жители деревни собрались вокруг по самому краю площади. Обвиняемого привязали к столбу на некотором расстоянии от главных обвинителей. Публичное судебное разбирательство было редкостью и привлекло много людей из соседних общин, как и задумывалось. Люди верили, что пришли поразвлечься, но теперь-то я понимаю, что их присутствие требовалось для выполнения политической задачи Инквизитора. И конечно, существовала необходимость в публичности моего собственного предательства.

Не буду докучать вам деталями. Вы, милорды, прекрасно знаете, как ставятся эти действа. Обвинения были зачитаны громко, на латыни, по большей части, чтобы сильнее поразить зрителей тяжестью преступлений, однако обвинения в детоубийстве и колдовстве были предъявлены на родном языке. Толпа задыхалась от ужаса, а женщина, чье горе и привело к первым обвинениям, громко рыдала. Затем вызвали свидетелей, чтобы они повторили свои показания: рассказали о странностях мавра, о его подозрительных привычках, чудачествах, неестественном влиянии на местных детей, о его обособленности. Это последнее обвинение — самое бесчестное, поскольку мавр, несмотря на свое положение, всегда был услужлив, а если и существовала его обособленность от остальной общины, то виноват в этом был кто угодно, но только не мавр.

Я удивился тому, что так много людей, включая и моих родителей, вызвали для дачи показаний, ибо, хотя все возмущались и горевали, повторение большого количества мелких подозрений, мало отличающихся по сути и смыслу, вряд ли было уместно в данном деле. Более того, насколько я теперь знаю, ваша организация не приветствует публичное обвинение, а предпочитает анонимное разоблачение, сопровождаемое публичным покаянием. Так всегда действуют те, кто проповедует свет, но живет во тьме. Однако Инквизитор не искал точности или уместности и не требовал покаяния. Для его целей количество было важнее уместности, а самым важным была публичность свидетельств, чтобы каждый знал о соучастии своего соседа. Вызвали даже детей, которые на моих глазах разговаривали с Инквизитором всего несколько дней назад. Они должны были повторить, как мавр «посвящал их в тайны», как он вводил их в заблуждение, как заставлял их видеть то, чего не было на самом деле… но самое лучшее приберегли для меня.

Когда назвали мое имя, я подумал, что секретарь, монастырский служка, которого Инквизитор прихватил для этого судилища, совершил ошибку. Я прежде никогда не давал никаких показаний, ничего не понимал в выдвинутых обвинениях, кроме того, что они фальшивы, и не числился среди тех, кто поспешил к властям с обвинениями, подозрениями или обидами, надуманными или реальными. Однако секретарь повторил мое имя, а родители вытолкнули меня вперед.

Выступив в центр площади и приблизившись к липе, я взглянул на мавра. Привязанный к столбу, как зверь, он мало чем мог подбодрить меня, разве что улыбнуться и кивком указать мне делать, как приказывают. И кажется, он что-то прошептал. Его губы как будто чуть-чуть шевельнулись, слишком слабо, чтобы разобрать артикуляцию, но мне показалось, что он прошептал «шип-шип».

— Ты был особым другом обвиняемого? — спросил Инквизитор после предварительных замечаний.

— Я его друг, — сказал я, и зрители снова вскрикнули, на этот раз от потрясения другого рода.

Суть дела таилась в тех двух предложениях, поскольку требовалось свидетельство «особого друга» мавра, и объявлением о продолжении дружбы я начал свой исход, хотя были и другие причины моего удаления из деревни, более практические, чем моя личная безопасность. В любом случае я рад, что мое предательство, когда до него дошло, было невольным, что я не отрекся от своего друга, даже если впоследствии обвинил его.

— Ты слышал, что об этом человеке говорили другие дети деревни. Как он зачаровывал их и обманывал их зрение, как посвящал их в тайны. Ты можешь что-то добавить к их словам?