полагали, будто они установили точную периодичность кризисов; а с тех пор, как в него постоянно начало вмешиваться государство, чтобы компенсировать последствия кризисных тенденций, рассуждения подобного рода узревают в этом шатком равновесии окончательную экономическую гармонию. Если проект преодоления экономики, проект овладения историей, должен познать (и свести к себе) науку об обществе, он сам не может оставаться научным. В этом последнем движении, полагающем, будто оно овладевает настоящей историей через научное познание, революционная точка зрения продолжает оставаться буржуазной.

83

Утопические течения социализма, хотя исторически сами и основанные на критике существующей социальной организации, могут быть квалифицированы как утопические как раз в той мере, в какой они отвергают историю (то есть реально идущую борьбу, так же как и движение времени над неизменным совершенством их образа счастливого общества), а не потому, что они якобы отрицают науку. Наоборот, мыслители-утописты целиком находятся под властью научного мышления в том виде, каким оно было навязано в предыдущие столетия. И они стремятся лишь к завершению этой общей рациональной системы; они никоим образом не рассматривают себя как безоружных пророков, ибо верят в общественное могущество научного доказательства и даже, в случае сенсимонизма, в захват власти наукой. Как, вопрошает Зомбарт, «хотят они добиться посредством борьбы того, что должно быть доказано?» Между тем научная концепция утопистов не распространялась на познание того, какие интересы имеют социальные группы в существующей ситуации, какие силы выступают в ее поддержку, а также каковы формы ложного сознания, соответствующие таким позициям. Следовательно, она остается гораздо ниже реальности исторического развития самой науки, которая оказалась по большей части ориентированной вытекающим из таких факторов социальным запросом, определяющим не только то, что может быть принято, но также и то, что должно быть исследовано. Социалисты-утописты, остававшиеся пленниками научного способа изложения истины, понимают эту истину по ее чистому абстрактному образу, в каковом она представала на давно прошедших стадиях развития общества. Как отмечал Сорель, утописты думали открыть и наглядно объяснить законы общества по образцу астрономии. Гармония, намеченная ими как цель, враждебна истории и имеет своим источником попытку приложения к обществу науки, наименее зависящей от истории. Она стремится к признанию с той же экспериментальной невинностью, что и физика Ньютона, и постоянно постулируемый счастливый итог «играет в их общественной науке роль, аналогичную той, что приписывают силе инерции в рациональной механике» («Материалы для теории пролетариата»).

84

Детерминистски-научная сторона мысли Маркса как раз и оказалась той брешью, через которую в нее проникает процесс «идеологизации» при жизни и тем более в теоретическом наследии, завещанном рабочему движению. Приход субъекта истории до поры откладывается на более поздний срок, и именно историческая наука par excellence, экономика, все шире стремится обеспечить необходимость своего собственного будущего отрицания. Но этим вне поля теоретического видения выталкивается революционная практика – единственная истина этого отрицания. Таким образом, оказывается важным и терпеливое изучение экономического развития, помимо прочего же, становится просто неизбежным принимать с гегельянским спокойствием горечь от того, что его результатом оказывается «кладбище благих намерений». Вдруг открывают, что сегодня, согласно науке о революциях, сознание приходит всегда слишком рано и должно быть преподано. «История показала, что и мы и все, мыслившие подобно нам, были неправы. Она ясно показала, что состояние экономического развития Европейского континента в то время далеко еще не было настолько зрелым…» – скажет Энгельс в 1895 году. Всю свою жизнь Маркс придерживался в своей теории единой точки зрения, но изложение его теории переносилось на территорию господствующей мысли, конкретизируясь в форме критики частных дисциплин и главным образом критики основополагающей науки буржуазного общества – политической экономии. Именно это искажение, впоследствии принятое как окончательное, конституировало «марксизм».

85

Недостаток в теории Маркса естественно стал и недостатком революционной борьбы пролетариата его эпохи. В Германии 1848 года рабочий класс не объявил о перманентной революции, в изоляции была разгромлена Коммуна. Следовательно, революционная теория еще не смогла достичь полноты своего существования. И то, что Маркс был вынужден уточнять и защищать ее в уединении научной работы в British Museum, подразумевало некий изъян в самой теории. Как раз научные оправдания, навязанные будущему развитию рабочего класса, и сочетающаяся с этими оправданиями организационная практика на более продвинутой стадии станут препятствиями для пролетарского сознания.

86

Вся теоретическая недостаточность научной защиты пролетарской революции может быть сведена, как по содержанию, так и по форме изложения, к отождествлению пролетариата с буржуазией с точки зрения революционного захвата власти.

87

Тенденция обосновывать доказательства научной закономерности власти пролетариата, превращающая ее в сводку повторяющихся экспериментов прошлого, затемняет, начиная с самого «Манифеста», историческую мысль Маркса, заставляя его придерживаться линейной схемы развития способов производства, ставшего следствием классовой борьбы, каждый раз якобы заканчивающейся «революционным преобразованием всего общества целиком или общим уничтожением борющихся классов». Но в наблюдаемой исторической действительности, подобно тому как «азиатский способ производства», что подчеркивает Маркс по другому поводу, сохранял свою неподвижность, несмотря на все классовые столкновения, Жакерии крепостных никогда не побеждали баронов, а восстания античных рабов – свободных людей. Линейная схема упускает из виду, прежде всего, то, что буржуазия является единственным революционным классом, оставшимся непобежденным, и в то же время она – единственный класс, для которого развитие экономики стало причиной и следствием ее господства над обществом. То же упрощенчество привело Маркса и к отрицанию экономической роли государства в управлении классовым обществом. Если восходящая буржуазия, казалось, освободила экономику от государства, то происходило это в той мере, в какой прежнее государство совпадало с орудием классового подавления в статической экономике. Буржуазия развила свое самостоятельное экономическое могущество в средневековый период ослабления государства, в пору феодальной раздробленности взаимно сбалансированных видов власти. Но современное государство, начавшее поддерживать развитие буржуазии через меркантилизм и в конце концов в период «laisser faire, laisser passer» ставшее ее государством, затем открывает себя как наделенное основной властью в рассчитываемом управлении экономическим процессом. Маркс, однако, под именем бонапартизма сумел описать этот прототип современной государственной бюрократии как слияние капитала и государства, установление «национальной власти капитала над трудом, общественной силы социального подчинения», когда буржуазия отказывается от всякой исторической жизни, несводимой к экономической истории вещей, избирая «обреченность на то же политическое небытие, что и другие классы». Уже здесь закладываются социально-политические основы современного спектакля, негативно определяющего пролетариат как единственного претендента на историческую жизнь.

88

Только два класса, действительно соответствующих теории Маркса, два беспримесных класса, к которым приводит весь анализ «Капитала» – буржуазия и пролетариат – равным образом являются двумя единственными революционными классами истории, хотя и в различных условиях, ибо буржуазная революция произошла, а революция