Я расслабилась: плечи спокойно прилегли к спинке дивана, а колени перестали биться друг о друга. Спокойный голос укачивал колыбельной.

– То значило любить, – говорил Гелиос; в руках у меня оказался третий бокал. – Тебе знакомо определение влюблённости, верно? – мужчина повёл бровью и расстегнул верхнюю пуговицу рубахи; в комнате действительно было жарко. – Убери пару частей, немного подкорректируй (благо, все слова одинаковые и строятся схоже) и получишь выкинутую из употребления Любовь: ту самую, к человеку.

И, пояснил он, если то ощущаешь – «любовь», – сомнений быть не может. Они не возникают. И Гелиос спросил другое:

– Любишь ли ты?

– Нет, – без промедления ответила я. – Чувство, о котором вы говорите, мне неведомо.

– Значит, – заключил мужчина, – всё намного проще.

И я пустилась в спор, что проще – это определенность: скупая и сердитая; неизвестность – а всё у нас под эгидой неизвестности – утомительна.

– Для молодого сердца нет преград. Одна влюбленность сменяется другой, и то нормально. Дорогу находит идущий.

Я отстранила в очередной раз опустелый бокал, а на предлагающий очередной напиток взгляд жестом показала отрицание: вдруг он – как и Ян – проверял меня? наблюдал и, внутренне злорадствуя, ликовал?

– Почему же люди отказались от таких красивых слов?

– За неимением соответствующего в жизни.

– Почему же об этом говорите вы?

– Душа романтика, – посмеялся Гелиос и тут же забыл о сказанном. – Потому что, если бы твоё сердце принадлежало другому мужчине, я бы не сделал того, что сделаю.

– Что же? – быстро спросила я.

Быстро и глупо. Для чего ещё мог прибыть этот человек? Стоило сообразить раньше, Луна! Да, именно сообразить. И не растекаться каплей по комнате, ибо трезвость в словах и убеждениях должна присутствовать даже в нетрезвой голове. У тебя, Луна, договоренность с Яном: и ты её опрометчиво спустила на нет, позволив случиться личным беседам и поспешным словам.

– Не хочу принуждать, – объяснил Гелиос. – Не хочу обижать и заставлять. Ты заслуживаешь иного, прекрасного.

– Вы можете, – перечила (но зачем?) я. – Можете это сделать, можете себе позволить.

– Мог кто-либо другой, не я. У меня свои принципы, а принципы, – вехи, которые будут держать правды и неправды век от века. Понимаешь?

Разумеется. Принципы одного сгубили и меня, и его обладателя, принципы иного – залечили и приласкали.

– Для тебя, Луна, этот раз будет особенным, – продолжил мужчина. – Ты не знакома с таинством Любви, а потому запомнишь – от и до – обличение тайны. И мне бы хотелось, чтобы то открылось с лучшей стороны. Ты заслужила.

Сам мужчина к напиткам не притронулся. Предполагаю, что ощущения от чего-либо приятней на трезвую голову, воистину. Он желал помнить: видеть и наблюдать, очерчивать в памяти и – опосля – воспроизводить. Он желал помнить, я же – забыться. Наверное, потому мы ощутили спокойную связь.

– Мне хочется видеть желание, а не вырывать это желание обстоятельствами. И уж тем более силой.

Последнее он сказал оскорблённо; и по отношению к себе, и по отношению ко мне. Я чертыхнулась и спрятала взгляд (всё-таки смущение – вопреки словам Отца – мне знакомо) в нависающей на окно гардине. За алой тканью виднелись металлические прутья, отделяющие Монастырь от Мира.

– Время перекусить, не находишь? – воскликнул Гелиос и резво поднялся.

Побрёл к столу у изголовья кровати (где находилась ранее бутыль) и вгляделся в поднос с закусками, на котором веером лежали клиновидные раковины.

– Устрицы и сыр. Оригинально, правда?

Я не ответила. Не ответила, но взгляд перевела – значит, пришёл к выводу мужчина, проявила любопытство. Разрезал раковину – названную устрицу, две равные части размыкались подобием ног и жидкость сочилась до пальцев – не брызнула, не успела. Бог Солнца запрокинул её и испил, довольно причмокивая и убеждая попробовать.

Немым жестом я согласилась.

Вторая раковина прыгнула меж сухими пальцами; разомкнулась. Мужчина склонился ко мне и поднёс мидию к губам – я же отстранилась и бросила уверенное:

– Могу сама!

– Можешь. Но какое в том удовольствие?

Рот послушно открылся: залил. Тягучее и упругое мясо скользило по языку, оставляя жирный вкус. Закрыла глаза и с трудом проглотила.

– Ожидала ты иного, верно? – забавлялся Бог Солнца, и лицо его украшала улыбка – не насмешливая, не чуждая. А моё лицо боролось с судорогой от незнакомого.

– Не самый лучший опыт. Это… – я пыталась приноровиться ко вкусу, застрявшему на языке, – …это точно можно было глотать?

Мужчина улыбнулся.

– На любителя. Без установок.

– Какой от них толк, если они такие склизкие?

– Устрицы – чудесный афродизиак.

– Даже не знаю, хочу ли знать, что это.

И Бог Солнца склонился к моему лицу, чтобы нашептать ответ. Щека пригрела щёку, а тёплый воздух обдал мочку уха; хриплые слова опустились до живота. Принцип работы этой съедобной дряни – аналогичен. Однако запах…я уловила сладкие ароматы (на то обратил внимание мой собеседник).

– Сливочный мускус, – сказал он. – Нравится?

– Очень.

– Тоже афродизиак.

– Вы раскрываете все свои карты?

– Ты можешь делать вид, что не понимаешь.

– Зачем?

Взяла интонацией и оторопевшим взглядом; уверенности прибавил наконец расплывшийся по телу алкоголь.

– Потому что это игра, Луна. Всё, что делают мужчина и женщина по отношению друг к другу – игра.

И Бог Солнца пожелал поправить мои волосы – аккуратно, ещё больше подставляя благоухающий рукав рубахи.

– Разреши?

– Разрешаю.

– У тебя очень красивые волосы, Луна, – говорил мужчина, откидывая выпавшую прядь и смахивая с плеча – словно бы лёгким касанием – выбившихся приятелей, – в клане Солнца все блондины – мраморные, платиновые. Я же седой головой награждён в силу прожитых под солнцем лет, но – раньше – тоже был таков. Всегда смотрел на светлые головы и предпочитал их по крови, не подозревая, что чёрные – вороные – могут так увлекать.

Концы вились на его кулаке. Я следила за мужским взглядом, ласкающим взглядом.

– О чём же вы думаете, Бог Солнца? – спросила я.

– Лучше не знать, Луна.

– Вот как? – фальшивое удивление.

– О таком не принято говорить. Показать – дело другое.

Его интонация…такая близкая, такая липкая, такая раздевающая. И голос…укачивающий, медитативный.