Бобби сказал, что ему стыдно играть дома у Андре; когда он там, у него возникает ощущение, будто он голый. И это заставляет его задуматься.

— Помнишь, мы говорили о том, что существует наша музыка?

— Да.

— Что мы должны играть нашу музыку?

— Да.

— Так вот, у нас с ней нет никакой цели: я просто играю, Андре просто танцует, у нас нет никакой веской причины это делать, кроме собственного желания, нам просто нравится этим заниматься. Мы и есть причина. И в результате мир не становится лучше, мы никого ни в чем не убеждаем, ничего никому не объясняем; в результате — мы те же, что и в начале, только настоящие. А в конце, словно след, остается что-то настоящее.

Настоящее — вот что важно во всей этой истории.

— Может быть, это и значит — играть свою музыку, — сказал он.

Я перестал следить за ходом его рассуждений.

— Все то, что ты тут рассказываешь, по-моему, сплошное занудство, — заметил я.

— Так и есть, — согласился он. — Но для Андре это не имеет значения; более того, ей как будто не по душе сильные чувства. Она сама выбрала бас-гитару — именно потому, что в ней — минимум жизни. И танец ее такой же. Всякий раз, как доходит до эмоций, она останавливается. Всегда останавливается на шаг раньше.

Я внимательно смотрел на него.

— Время от времени, — продолжал он, — мне удается сыграть то, что кажется мне прекрасным, сильным, — и тогда она оборачивается, не переставая танцевать, словно слышит фальшивую ноту. Такая красота ее не волнует. Она не этого ищет.

Я улыбнулся.

— Ты с ней спал? — спросил я.

Бобби засмеялся.

— Дурак, — сказал он.

— Давай признавайся: ты с ней спал.

— Послушай, ты совсем ни хрена не понимаешь, да?

— Значит, спал.

Он встал. Прошелся по коридору. Мы были одни. Он продолжал шагать туда-сюда до тех пор, пока не решил, что с этой темой покончено.

— Что Лука? — поинтересовался он.

— Я звонил ему. Может, он придет: у него проблемы дома.

— Ему нужно уходить оттуда.

— Ему восемнадцать лет, а в восемнадцать лет из дома не уходят.

— Кто сказал?

— Давай не будем….

— Они его там поджаривают на медленном огне. Он в больницу к теням ходит?

Мы называем их тенями, пациентов той больницы.

— Да. Это ты туда перестал ходить.

Он сел:

— На следующей неделе приду.

— То же самое ты говорил на прошлой неделе.

Он кивнул:

— Не знаю, мне больше не хочется.

— Никому не хочется, но ведь они нас ждут. Или что, дать им утонуть в собственной моче?

Он задумался. Потом произнес:

— А почему бы нет?

— Иди ты к черту.

Мы засмеялись.

Потом приехали родители Святоши. Они не задавали много вопросов: только поинтересовались, как чувствует себя Бобби и когда Святоша выйдет из больницы. Они уже перестали делать попытки понять своего сына, просто всякий раз дожидались последствий его поведения, а потом старались снова привести все в порядок. Вот и сейчас они приехали, чтобы уладить ситуацию: похоже, они намеревались сделать это очень деликатно, никого не побеспокоив. Отец Святоши принес с собой кое-что почитать.

Бобби выразил им свои сожаления: дескать, он не хотел зла их сыну.

— Конечно, — ответила мама Святоши и улыбнулась.

Отец оторвал глаза от книги и любезным тоном произнес фразу, которую часто говорят наши родители:

— Этого нам только не хватало.

Однако выяснилось, что у Святоши не все гладко. Его хотели оставить в больнице для наблюдения: когда речь идет о голове, ничего нельзя знать наверняка. Нас отвели к нему; казалось, его родителей больше всего заботит белье — часто ли его меняют. Мы слепо верим в то, что спасение мира — в мелочах.

Святоша знаком подозвал Бобби, тот подошел поближе. Они о чем-то поговорили. Потом, как обычно, махнули друг другу рукой на прощанье.

Я остался с Бобби подписывать бумаги для больницы, получать рецепты и рекомендации — родители Святоши уже уехали. Выйдя на улицу, мы увидели Луку.

— Почему ты не зашел?

— Ненавижу больницы.

Мы шли на трамвай, плотно закутавшись в пальто, дыша туманом. Было поздно, в темноте таилось одиночество. До самой остановки мы молчали. Трамвайная остановка ночью, в холод и туман — идеальное место. Слова только самые необходимые, ни единого жеста. Взгляд — лишь по делу. Мы общались, словно суровые мужи древности. Лука хотел знать, что произошло, мы ему объяснили. Я рассказал о визите к матери Андре. В кратком изложении эта история представлялась еще более нелепой.

— Вы сумасшедшие, — сказал Лука.

— Они ходили проповедь ей читать, — промолвил Бобби.

— А она? — спросил Лука.

Я рассказал про монаха. Примерно в тех словах, в каких нам это преподнесли. И про то, что Андре — его дочь.

Лука сначала засмеялся, потом задумался.

— Это неправда, — произнес он наконец. — Она над вами поиздевалась, — заключил он.

Я стал вспоминать рассказ женщины, ища какую-нибудь деталь, которая бы все объяснила. Но у меня ничего не выходило: я как будто бился в стекло. Гипотеза о том, что в генеалогическом древе противника фигурирует священник, продолжала оставаться актуальной, и это был удар ниже пояса. Раньше все обстояло проще: мы по эту сторону, они по ту, каждый при своем. По этой схеме мы играть умели. А теперь оказалось, что мы имеем дело с совсем иной геометрией — их безумной геометрией.

— Вы придете на представление? — спросил Бобби. Он имел в виду ту композицию, что они готовили вместе с Андре.

Лука попросил объяснить, потом заявил, что скорее убьет себя, чем явится туда.

— А ты? — произнес Бобби, обращаясь ко мне.

— Да, приду, оставь мне три билета.

— Три?

— Два моих друга хотели бы посмотреть представление.

— Те же два урода, что обычно?

— Да, они.

— Хорошо, будут тебе три билета.

— Спасибо.

— Трамвай идет, — сказал Лука.

Несмотря на драку, Бобби и Святоша потом отправились вместе в горы. Мы так часто поступаем. Когда что-то рушится, нам нужен тяжкий труд и одиночество. В жизни нас окружает эта духовная роскошь: для спасения души мы выбираем такое лечение, которое в обычной жизни воспринимается как наказание и мука.