Конечно, мы остались друзьями, Швэйрая на всё это просто в другой раз мы с остальными ребятами собрались в баре и обсуждали, что это, как я думаю, был Резчик.

— Фишка в том, — сказал я, — морщинистый мозг, как у него — это геологическая тайна, дерюжная и пассивная.

— Ради тебя, — отметил Минотавр, — я надеюсь, что было так, и ничего более.

— И какую чертовщину ты имеешь в виду под…

…и Боб вломился сквозь фактически хлопнувшую дверь.

— Хотелось бы, чтобы была осень, твой жизненный путь, наплакавшись ночью, использует собственный рукав и нож в руке. Дуракам опять молчать, дуракам опять молчать.

— Боб, ты в порядке?

— А что, похоже?

— Выпивку моему другу Бобу — и себе налей, мы все здесь друзья, правда?

— Ещё на неделю. Потом…

— Потом?

— Потом пауки поструятся во тьме.

— Во тьме, а, — сказал я, напряжённо кивая. — Пауки. Ну, теперь мне всё совершенно ясно. Правда, Эдди? Всё ясно.

— О да, ясно как день.

— Ну, это показывает, сколько ты знаешь, Эдди. Всё ясно, как моя задница, вот так. Ясно, как задница, чисто как задница, задница, моя тупая задница, вот что мы все тут знаем, хотя никому не хватает пороху признаться себе. Боб здесь, этот мужик здесь, он такой же лающий

псих, как любой другой, кого я видел в своей жизни. Он почти угас, как я думаю, а я, например…

— Да? — сказал Минотавр.

— Думаешь, я теперь буду сдерживаться? Я готов сказать, да, я, например, проваливаю отсюда к чёртовой матери, пока всех нас, да, каждого, не засосало в игру этого ублюдка. Прочь с дороги.

— Ты за это дорого заплатишь.

— Посмотрим. Скоро будет ясно, кому что во сколько вышло, Сынок Джим.

И вот я стою перед расстрельной бригадой, и они спрашивают меня, как обычно, про последнее желание:

– “Есть ли у вас последнее желание?” — спрашивают они, завязывая мне глаза.

— Да, — говорю я, — я хочу рассказать вам о времени, когда я катался на собаке и на мгновение подумал, что я лучше, чем я есть на самом деле.

— Ну, только не держи нас тут наготове весь вечер, — сказали они, — это не полезно для нашего здоровья.

Я был ужасно озабоченным молчелопиетом — дым цвета печенья выходил из моего носа, когда я видел изгибы женщины. Я успокаивался, только когда из меня — вышибала дух вращающаяся дверь ресторана и как часто это происходило.

У меня в любой день наготове цветущие стоны. Руби Громоглавая стягивала волосы назад так сильно, что её лицо рвалось посередине. Позвоночник сиял и рос. Кипящий лоб трансформации. Вот настоящая женщина. Сказал ей, что она похожа на взрыв, а она ответила тем, что стала таки взрывом. Встретил её в салоне мутантов. Иглы и трубы очумело лезли из ее лица. “Нельзя этим зарабатывать на жизнь”, — сказал я.

— Заслужил аудиенцию с девятнадцатью вентилями, выходящими у меня из лица? И какую аудиенцию?

— Прощающего типа.

Моргнул, а она осталась на месте. Мораль как вышка в бассейне и задница, за которую ангелы, рождённые в небесах, готовы убивать. Одежда была отброшена, как граната без чеки — безумие не то слово.

Так всё началось. Моё спокойное поведение родилось в детстве, когда меня использовали как мишень в стрельбе — попытки пригнуться, вздрогнуть или закричать — всё это я довольно скоро отбросил.

— И чем ты занимаешься?

— Слушаю бредовые серенады.

— За деньги?

— Я ищу утешение в мести и подозрении. Взрываю и трачу чужое прекрасное время.

— А Эдди?

— Этот ублюдок? Знаешь, почему он такой странный? Его уши старше, чем остальное тело. Им уже семьдесят восемь лет.

— Почему это должно вызывать такие проблемы?

— Он знает об этом с трёх лёт. Представь себе.

— Представляю.

— Ну? С трёх. И остальные тоже в курсе. В смысле, про уши и возраст. Так его и идентифицируют. И в полицейском досье то же самое. И таким же образом ублюдок идентифицирует сам себя.

— Есть способы и похуже.

— Например?

— Вера?

— Издеваешься?

- Смелость?

— Ни черта подобного.

— Стратегия ставок?

- Кончай шутить. Если он увидит пони с правильным количеством ног, он сунет бабло ему в рот. Просто не представляет, что с ними ещё делать.

— А что можно?

— Определённо морской монстр, — сказал Эдди, когда я ему о ней рассказал.

— Нет, — уверил я его. — Она стоит обеими ногами на земле и трупах, в позорных прямых солнечных лучах.

— Она иголкой сдует тебе ягодицы, брат.

Он удивился, что моим фетишем в то время было связывать ржущих барменш пучками моих собственных нервов — упряжь с плотностью хлопка, такого натурального, что их борьба была сплошным притворством. Тем временем я поряжался верблюдом и поджигал собственную задницу. Спустя годы я с удивлением обнаружил, что это считается нормальным. Очевидно, что если не использовать минимум дюжину раскрашенных серебрянкой карликов и колесницу, эксперимент здесь сходу посчитают неудавшимся.

Эдди сказал, что я должен избавиться от неё любыми доступными средствами, но я был глуп и очарован.

— Физически тебе не будет больно, Эдди, сначала нет. Жизнь измеряется приливами соплей, шепчущими, как памятные проклятия. Движение крошечной освобождённой стремянки. Мрачные страдающие годы на значения в коридоры бизнеса, потом прошлое.

— Объяснись.

— Возраст, Эдди. Вены под луковой бумагой. Кровать для статуи и причёска мертвеца.

- Нет.

- О да. Жалостливо рыдающий в жалком фартуке — вот твой конец.

— Я не разговариваю с тобой, пока ты не заберёшь назад последние слова.

— Я не имел в виду ничего плохого.

— И больше так не делай, договорились?

— У Боба в лице столько металла, что есть опасность изменения магнитных полюсов планеты Эдди.

— У Боба нет в лице металла.

— Но мог бы быть.

— Или ближе к фактам, брат, или вообще молчи.

— С тебя достаточно, в таком ключе? В этот раз я лишь зашёл чуть дальше, чем следовало. Раздвинул границы дальше, чем ты мечтал, что возможно, а теперь ты боишься — боишься собственного соучастия в деле и собираешься запинать мою невинную задницу отсюда до вечности за преступление самовыражения в выражениях, обычно забронированных за святыми и официантами.