– Семен, что, по твоему мнению, такое «сублимация в искусстве»? – спрашивает Николс.

– Это когда в краски макаешь не кисти, а свой член, – отвечает Сэм. – Предлагаю выпить, чтобы мужчины – всегда, а женщины – везде!

Знаменитому тележурналисту Михаилу Дундарину понравилось то, что сказал Семен, и он теперь уже налил водки себе, мне и ему.

С кухни наконец-то возвращается уединившийся там с начинающей поэтесской Натальей Никакаевой Мотя Строчковский. Видимо, вечер поэзии с отдельно взятым женским телом у него удался. Наталья Никакаева, потупив взор и поправляя съехавшую на бок мини-юбку, села за стол допивать свое шампанское, а Мотя, расплескивая налитый ему в стакан огуречный рассол, с восторгом объявляет всем, что собирается издавать газету. Она будет называться «Неудачник». Девиз: «Неудачники всех стран, уединяйтесь!».

– У моей газеты будет громадный тираж! – брызгает слюной на рядом сидящих Строчковский. – Ибо неудачников в мире куда больше, чем счастливчиков. Я буду печатать материалы о знаменитых неудачниках всех времен и народов, исповеди неудачников, адреса неудачников для переписки, материалы о неудачных войнах, фирмах, испытаниях, космических полетах, браках, родах, судьбах и прочее, и прочее. Этот список бесконечен! Тут же советы, пожелания, рекомендации, инструкции, как поступить в той или иной несчастливой ситуации.

– Клянусь, это будет самая популярная газета в мире! – Под впечатлением своих идей Мотя наваливается на край стола и опрокидывает на себя тарелку со шпротами. – Даже в основании нашей злосчастной цивилизации лежит неудача, мировая катастрофа, трагедия. Апокалипсическое сознание заложено в нас на генном уровне.

– На геенном уровне, – подсказывает Семен и протягивает ему салфетку, а затем рюмку, чтобы чокнуться. – Не говори вслух о вдохновении, а то Бог ток отключит!

Мотя выпивает и продолжает с восторгом брызгать слюной:

– Глеб, пойдешь в мою газету ответственным секретарем?

– Почему я?

– Мне кажется, у тебя достаточно высокий уровень замогильности в крови! – с восторгом кричит через стол развеселившийся от своей остроты Строчковский.

– Иди к черту, кумир беременных женщин и малолетних преступников! – Я ковыряюсь вилкой в каком-то салате. Кажется, уже в чужой тарелке.

– Ничего не поделаешь. Если держишь руку на пульсе времени, то ногу обычно – на горле собственной песни, – насмешливо произнес знакомый голос за моей спиной. Но я не оглянулся. Мне было совершенно наплевать, в чей огород этот камень и кем он брошен.

– А сколько в твоей газете будет стоить, допустим, одна информационная заметка? – с иронией спрашивает Мотю астролог Николс. Они немного недолюбливают друг друга.

– Ну, не знаю, – пытается отмахнуться от докучливого Николса Мотя. – По крайней мере не меньше, чем в других местных газетах.

– Значит, у тебя будет плохая газета, – неожиданно вмешивается в дискуссию Семен.

– Почему? – Мотя почти искренне удивлен.

– А потому, Мотя, – поучает Строчковского Сэм, – что если в газете за информацию платят меньше, чем стоит бутылка водки, – это плохая газета. И тебе, как газетчику, надо бы об этом знать.

Я понял, что Семен с Мотей еще долго будут выяснять вопрос о газетном бизнесе и его составляющих, и решил, что уж лучше перекурить это дело на балконе.

На улице крался, как будто что-то украл, ночной дождик. Было свежо, и эта свежесть приятно охлаждала разгоряченную алкоголем и комнатной духотой голову. Я закурил и сделал несколько глубоких затяжек. Стоя один на один с августовской ночью, я с иронией вспоминал, сколько издательских проектов, подобных Мотиному, было уже в моей жизни.

Вот, например, несколько месяцев назад группа молодых литераторов, возглавляемых длинноволосым, похожим на Родиона Раскольникова, местным философом и лидером консервативного авангарда Любомиром В. Славиным, затеяла почвеннически-модернистский литературно-публицистический альманах «Всадница Без Головы». Было очевидно, что ребятки еще не наигрались в литературу и искренне верили, что рождены для Нобелевской премии, а не для каждодневной газетной поденщины ради хлеба насущного.

Так как они читали мои статьи в «Вечерке», то и предложили написать для них какое-нибудь эссе. И даже уверяли, что альманах этот имеет гонорарный фонд, весьма активно пополняемый пожертвованиями местных меценатов (как выяснилось впоследствии, патриотов финансировал дядюшка Дж. Сорос).

Ну так вот, Любомир В. Славин, высверлив своими пронзительными глазами в моей бедной ауре глубокие незарастающие отверстия, попытался запрограммировать меня на написание эссе, в котором бы я подвел итоги недолгого царствования экзистенциализма в мировой литературе.

Они считали, что это до сих пор актуальная тема. Увы, мне не хотелось с ними ссориться и объяснять, что они опоздали с этим заказом минимум лет этак на тридцать-сорок.

А так, да что греха таить, когда-то давным-давно меня действительно занимала проблема атеистического экзистенциализма в произведениях Сартра и Камю. И я по-дилетантски выстраивал родословную их героев от Достоевского и Ницше.

Свои наивные заметки я пытался построить чуть ли не на обычной игре слов: интеллектуальная нищета Ницше и достаточность Достоевского. Эти великие фамилии, писал я, сами собой встают рядом, как только начинается обсуждение какой-нибудь социально-философской проблемы.

Два максималиста – они как два крыла одного центра, который только благодаря им и сохраняет устойчивое равновесие. Ницше – как крайний аморалист, Достоевский, со своими максимами добра и красоты, – как крайний идеалист-моралист православного толка и т. д.

(Далее, несмотря на неправдоподобность ситуации, внутренний монолог должен продолжаться также правильно и четко, невзирая на выпитое главным героем изрядное количество спиртного. – Прим. неизвестного нам переводчика.)

…А тем временем гости Шарлотты окончательно разбились на пары и рассосались по квартире. Кто-то, видимо по чистой случайности, сунул в магнитофон кассету с Б. Г.: «Будь один, если хочешь быть молодым», – пел кумир моей юности.

Я же продолжал курить, от нечего делать припоминая свое экзистенциальное прошлое. То давнее эссе я хотел назвать «Человек, который стал дорогой…». А вторая часть этой работы называлась бы «Дорога, которая стала человеком».

Ницше ограничен и предсказуем в своих парадоксах и софизмах, так утверждал я по малолетству. Его произведения несут в себе печать творческого повтора. С первых же строк любого его произведения понятно, что именно он сейчас будет отрицать, клеймить и разрушать. А это, согласитесь, быстро надоедает. В своем нарочитом нигилизме он просто скучен и смешон, как ряженный в костюм демона бездарный актер провинциального театра. Ницше нищ духом, да, в общем-то, и талантом. Разрушая старый Храм, он не построил нового.