Отсюда можно заключить, что города как места являются специфичными и делаются специфичными. Города в своем качестве конкретных мест по необходимости “связаны с закрепленной в традициях и преданиях, в памяти, в опыте, в планах или в фантазиях локализацией конкретной деятельности (а потому и воспоминания)” (Rehberg 2006: 46). Через специфические для каждого места практики возникают локальные пути, нарративы и стратегии, посредством которых своеобразие переживается, создается и воспроизводится. Пьер Бурдье (Bourdieu 1997: 159ff.) говорил об “эффектах места”: существуют интерпретативные паттерны, практики и констелляции власти, которые в “этом” месте обнаруживают более высокую убедительность, чем в “том”. Сказать так – не значит детерминистски утверждать, будто пространство вынуждает людей к определенному поведению: места, как феномены социально сконструированные, обретают собственную логику, и она оказывает воздействие на паттерны опыта людей, живущих там. Эта мысль уже высказывалась в самых разных теоретических концепциях, но не получала систематического дальнейшего развития. Так, например, японский философ Китаро Нисида (Nishida 1999, оригинал 1926) выдвинул предположение, что индивидуальное сознание и отношения опосредованы местом. Вопрос о действии, которое оказывают на людей места, ставился и в материалистических трудах Пьера Бурдье (Bourdieu 1997), усматривавшего в логике места воспроизведение социального неравенства, и в концепции “социальной логики пространства” (Hillier/Hanson 1984; Hillier 2005), с помощью которой в интересах социального планирования проводятся исследования в зданиях и городах, призванные выяснить, как процессы, предусматривающие передвижение, управляются (или могут управляться) посредством пространственных конфигураций.

Подобного рода концепции ставят вопрос о том, какое влияние формы застройки, архитектура, геологические и климатические различия или материализованные социальные констелляции оказывают на паттерны действия и восприятия. Накладывает ли северогерманский кирпичный квартал на восприятие городской жизни (естественно, возникающее под действием культурных интерпретативных паттернов) иной отпечаток, нежели берлинские доходные дома, франконские фахверковые домики или саксонские панельные микрорайоны? Меняется ли восприятие города, если при взгляде на дисплей банкомата лейпцигской сберегательной кассы человек узнаёт, что минимальная сумма, которую он может тут снять, составляет 10 евро, тогда как во Франкфурте или в Мюнхене – 50? Своеобразное развитие города можно – таково мое предложение, основывающееся на этих размышлениях, – социологически изучать как специфичное для данного места и переживаемое в опыте специфичным для данного места образом. Оно не представляет собой индивидуального и потому не поддающегося обобщению качества, существующего лишь в восприятии, но не есть и лишь продукт капиталистических структур. Скорее, можно сказать, что существует ставшая рутинной и привычной практика (в праксеологическом смысле – как структурированные и структурирующие действия), которая осуществляется специфичным для каждого места образом, связанным с историческими событиями, материальной субстанцией, технологическими продуктами, культурными практиками, экономическими или политическими констелляциями и их взаимодействием. Интерпретации той материальности, которая маркирует различия, а также политические и экономические констелляции и т. д. раскрываются из сравнения и соотнесения с историей.

Можно, конечно, возразить – особенно если референтной точкой аргументации служат работы Пьера Бурдье, – что опыт города дифференцирован и специфичен для каждой социальной среды и что не бывает какого-то одного, определенного, “ощущения”, “восприятия” или “истолкования”. Я не могу и не хочу ставить это под вопрос, а только выдвину гипотезу, что развитие городов, различное вопреки структурно сопоставимым условиям, можно интерпретировать только если исходить из того, что специфичные для социальных сред (или гендерно-специфичные) формы практики одновременно подвержены определяющему воздействию некой городской структуры, пронизывающей их. Вот один пример: таксисты отличаются как социальная среда от преподавателей высшей школы, но тем не менее представляется очевидным, что таксисты в Берлине вырабатывают иные паттерны поведения, нежели таксисты в Штутгарте. В том, что касается преподавателей вузов, влияние города, возможно, ослаблено постоянными разъездами, но анализ городских культур мог бы дать интересные результаты и в этом случае. Мое предположение, которое еще ждет своей эмпирической проверки, но подкрепляется, например, данными аналитического исследования Тейлора, Эванс и Фрейзер (Taylor/Evans/Fraser 1996), заключается в том, что представители самых разных социальных сред одного города – таксисты, преподаватели вузов, танцовщицы, священники и т. д. – формируют некие общие практики.

Если постулировать, что существует поддающаяся реконструированию интерпретативная единица “город”, то это не значит, что исключаются субкультурные или резистентные логики и практики. Скорее, исходить надо из того, что собственная логика того или иного города, с одной стороны, настолько доминантна, что оказывает действие даже на субкультуры (так, например, берлинское студенческое движение значимым образом отличалось от франкфуртского или фрайбургского), но, с другой стороны, практическое приложение принципов “собственной логики” дифференцируется в зависимости от специфики социальной среды, пола, возраста и национальности. Фундаментальная идея такова: когда люди регулярно реагируют на социальные вызовы одинаковым, т. е. рутинным, образом, возникают институционализированные и входящие в привычку практики, релевантность которых может быть специфичной для данного места.

Таким образом, собственную логику городов нельзя объяснить, как имиджевую кампанию, отдельными поступками индивидов. Ни бургомистерше, ни пиарщику, ни директорам банков не удастся в одиночку задать характер города как пространства опыта. В рутинизированной и институционализированной практике уплотнение и разграничение, конструкции своеобразия и единообразия могут рассматриваться как специфическое для данного места и тем отличающееся производство смыслов, в котором участвуют самые различные общественные группы. При этом каждая группа в своих действиях должна пониматься и как сопроизводитель собственной логики города, и как продукт специфичного для данного города смысла.

Структуры собственной логики вырастают, как уже было сказано, не только из практически заученного, т. е. в историческом плане, – но и в пространственном плане, иными словами, из одновременных процессов развития других городов. Этот вывод следует принципу, сформулированному Бурдье: “Я должен убедиться, не встроен ли объект, который я решил изучать, в сеть отношений, и не обязан ли он своими свойствами в значительной мере этой сети отношений” (Bourdieu 1996: 262). Поэтому к будущему эмпирическому изучению характерных структур городов должно предъявляться требование рассматривать их собственную логику как практику, которая, как любая стратегия обособления, встроена в деятельность по поддержанию отношений.

До сих пор все исследования, посвященные специфическим структурам в городах, обнаруживают тенденцию к тому, чтобы искать объяснение динамик развития прежде всего в истории. Это относится, например, к Taylor 1996 и к Berking u.a. 2007. Что пока отсутствует – и что гораздо сложнее и дороже изучать, – это реляционная система связей, которая и формирует своеобразие городов. Города встроены в сеть объективных связей, которые, во-первых, обеспечивают системы сравнения и тем самым участвуют в структурировании развития города, а во-вторых, делают развитие – особенно в условиях глобализации, т. е. нарастающей плотности связей и зависимостей, – объяснимым не только через фактор места. Структура места в этом смысле представляет собой еще и результат процессов, протекающих в других местах. Поэтому собственная логика в рамках социологии городов не может быть концептуально намечена без практик отграничения от других городов и установления связи с другими городами в локальном, национальном и глобальном масштабе (включая практику побратимства между городами, рейтинги городов и т. д.). Для описания этого вводится понятие взаимосвязанности. Выражение “взаимосвязанность городов” подчеркивает то обстоятельство, что собственная логика каждого города всегда объясняется не только историей, но и сравнением с одновременными и изоморфными образованиями, через установление связи с ними. Это звучит почти банально, но об этом мало задумываются: связь устанавливается между одним городом и другими городами, а не деревнями, фирмами, университетами, однако знание об отграничении от других городов и отсылках к ним остается столь же спорадическим и фрагментарным, как и знание процессов развития, следующих собственной логике городов. Систематику еще только предстоит изучить.