– Меня спас Синицкий. Ты же понимаешь, что он никакой не старик, что это я только так говорю?

– Да, понимаю.

– Так вот. Он объяснил мне, что я – человек. Понимаешь, нет? И ты… И ты можешь быть каким угодно подростком N, но мне нравится, что ты – это именно ты, ты, Гриша.

Мы молчим. А что бы вы сделали на моем месте? А потом я отдаю ей пуговицу. Не могу сказать ни слова, горло перехватило; да и не знаю, что сказать. Подросток N теряет способность к вербальной коммуникации.

– Оливер, – вдруг говорит Зойка.

– Чего?

– Оливер! Видишь? У твоей пуговицы есть имя.

– Надо же. Точно, – а я и не заметил: есть такой магазин, Oliver, на пуговице так и написано.

– Спасибо за Оливера, – говорит Зойка. – А теперь мне надо одной. Ладно? Извини, Гриш.

Я киваю. И она вдруг быстро-быстро уходит, шлёпает в своих красных кедах. А я иду обратно, в Пуговишников переулок. Туда, где я нашёл пуговицу Оливера и подарил её Зойке.

* * *

Потом я еду домой. Мне нужно купить билет в кино для родителей, пересдавать географию, и извиняться перед Диной, и поговорить наконец с Ильицким, обязательно.

Почему-то я уверен, что теперь всё будет хорошо. В крайнем случае всегда можно написать Зойке – у меня теперь есть её адрес. И ещё есть фотография в телефоне – фотография стены, вернее, того дня, когда я был подростком N.

А теперь я Гриша. Гриша с гайкой в кармане.

Всё обойдётся.

Оля никогда не думала, красивая она или нет. Она думала: «Хорошо бы залезть на эту крышу». Или ещё: «Если подъёмный кран упадёт, он достанет до школы или нет?» Ещё Оля иногда думала музыкой, а не словами, но чаще всего это звенело в голове одновременно.

Поэтому сейчас Оля никак не могла понять, как она оказалась на стройке. Голова думает себе, а ноги идут совершенно отдельно. То есть это давно уже не стройка: начали строить и бросили два этажа. Охраны нет никакой, трава пробивается между бетонными плитами.

Зато есть подвал, и в этом подвале до сих пор лёд, хотя уже май, кругом трава и одуванчики.

Оля немного покаталась по льду в своих летних босоножках и тут увидела Гордеева. Он сидел в углу на корточках, возился с какой-то жестянкой. Посмотрел насмешливо:

– Ты откуда здесь, водолаз?

Гордеев был двоечник и хулиган. Чего он такого хулиганил, Оля толком не знала, но так в школе считалось: «А, этот Гордеев! Всё с ним понятно».

– Почему водолаз? – спросила Оля спокойно. Хулиган и хулиган, интересно даже.

– У кого четыре глаза, тот похож на водолаза! – выдал Гордеев. Смешно, можно подумать. Детсадовский юмор, будто очков никогда не видел.

– А ты что тут делаешь? – спросила Оля.

И Гордей вдруг совершенно человеческим голосом, никаким не хулиганским, ответил:

– Свинец буду плавить.

– Прямо здесь?

– Ну да. Мы вчера тут костёр жгли уже, видишь?

Да, точно. А ведь холодно тут, костёр бы хорошо.

– А чего не на улице? Тут же неудобно?

– Зато никто не видит, – ответил Гордей. Он щёлкнул зажигалкой, появился язычок пламени. Оля смотрела, как Гордей нежно подкладывает бумажки, щепки, палочки – о, занялось. Оля протянула к огню ладони лодочкой.

– Замёрзла, Водолаз? Грейся.

Лицо у Гордея стало таинственным; угол подвала похож на таинственный замок. Всё дело в освещении, подумала Оля: папа хорошо фотографировал, и она разбиралась в свете.

Запах, правда, совсем не как в лесу у костра. Но ладно, сойдёт.

– Это ты на пианино играла вчера, Водолаз? На концерте?

– Я.

– Я чуть не уснул, – объявил Гордей. – А на гитаре можешь?

– Нет.

– А я учусь. Смотри, мозоли на пальцах. Это тебе не пианино!

Оля уважительно посмотрела на его руки. Правда, мозолей никаких не разглядела, зато увидела некрасивый шрам, ожог и чёрную точку на ногте – может, синяк, а может, и грязь просто.

– На бутылку упал разбитую, – объяснил про шрам Гордей, – зашивали.

– Ясно. А у меня кошка, – ответила Оля и показала исцарапанную руку.

– Ого, зверь, – оценил Гордей, – рыжая?

– Чёрная с белым. Дуся зовут.

– А у меня Серафим. Кот. Симыч. Хороший был кот, сбежал.

– Жалко.

Послышался какой-то шум, голоса. Кто-то шёл сюда. Гордей вскочил на ноги, раздавил свой костёрик каблуком.

– Жалко, – повторила Оля уже про костёр.

– Нехорошие люди идут, не хочется встречаться, – объяснил Гордей и сплюнул. – И потом, я им должен. Так что надо валить. Пока, Водолаз! На пианино только больше такого не играй!

И он исчез; а Оля вышла на улицу и удивилась, какое там солнце.

* * *

А потом они с Тимкой Левицким ходили на совет школы. От каждого класса нужно два человека, и там разные вопросы решаются голосованием. Олю с Левицким отправили потому, что они уже заработали себе пятёрки в году, а остальные писали ещё какую-то работу.

Оля и Левицкий обрадовались, конечно, что можно сбежать с урока, забрались на последний ряд в зале и не особо слушали, кто там что говорит. Сначала, например, рассуждали, что курить нельзя. Это и так ясно, о чём тут говорить? Потом ещё что-то…

А Оля с Левицким играли в «ним». Это Тимка, конечно, показал такую игру: сначала на перемене, со спичками. Нужно брать спички из кучи по определённым правилам; кто взял последнюю – проиграл.

Потом стали играть на уроке, закрашивать клеточки вместо спичек. Но в школе они сидят на первой парте, два очкарика, под самым носом у учителя. Поэтому Тимка придумал способ играть на пальцах. Достигли такого мастерства, что с виду совсем незаметно, что играют: чуть пальцы шевелятся, и всё.

Это было захватывающе, будто тайное общество. У всех на виду играют, и никто не замечает! Оле казалось: вот-вот разгадает его стратегию и начнёт выигрывать. Она почти ничего не слышала, только следила за пальцами: загорелые длинные пальцы пианиста у маленького Левицкого – и обычные, исцарапанные Дусей у Оли. Хотя пианистка как раз она, обидно даже.

– Итак, голосуем за исключение Вениамина из школы. Кто за? – вдруг услышали они.

Какого-то Вениамина обсуждали, а они всё прослушали.

– Кто это – Вениамин? – шёпотом спросила Оля у Тимки и, не дожидаясь ответа, поняла сама.

У стены стоял Гордеев. Вот неподходящее имя, неужели он Вениамин?! Стоял и улыбался, будто ему на всё наплевать.

– Теперь кто за то, – объявил председатель, – чтобы Вениамин Гордеев остался в нашей школе?