– Проникновенная идея, – согласился Санин.

Они спустились в лодку, откупорили пиво и стали пить.

– Пьяницы бессовестные! – сказала Ляля и бросила в них пучком травы.

– Ха-арашо! – с наслаждением произнес Иванов. Санин засмеялся.

– Меня всегда удивляло, что люди так ополчаются на вино, – сказал он, шутя, – по-моему, только пьяный человек и живет, как следует.

– Или как животное, – отозвался Новиков с берега.

– Хоть бы и так, – возразил Санин, – а все-таки пьяный делает только то, что ему хочется… хочется ему петь – поет, хочется танцевать – танцует и не стыдится своей радости и веселья…

– Иногда и дерется, – заметил Рязанцев.

– Бывает. Люди не умеют пить… они слишком озлоблены…

– А ты в пьяном виде не дерешься? – спросил Новиков.

– Нет, – сказал Санин, – я скорее трезвый подерусь, а в пьяном виде я самый добрый человек, потому что забываю много мерзости.

– Не все же таковы, – опять заметил Рязанцев.

– Жаль, конечно, что не все… Только мне до других, право, нет ни малейшего дела.

– Ну так нельзя говорить! – сказал Новиков.

– Почему нельзя? А если это – правда?

– Хорошая правда! – отозвалась Ляля, качнув головой.

– Самая хорошая, какую я знаю, – возразил за Санина Иванов.

Лида громко запела и с досадой оборвала.

– Однако они не торопятся! – сказала она.

– А зачем им торопиться, – возразил Иванов, – торопиться никогда не следует.

– А Зина-то… героиня без страха… и упрека, конечно! – саркастически заметила Лида.

Танаров громко прыснул своим собственным мыслям и сконфузился.

Лида посмотрела на него, подбоченившись и упруго покачиваясь всем телом.

– Что ж, может быть, им там и очень весело! – загадочно прибавила она, пожимая плечом.

– Тс! – перебил Рязанцев.

Глухой гул вырвался из черной дыры.

– Выстрел! – крикнул Шафров.

– Что это значит? – плаксиво спрашивала Ляля, цепляясь за рукав Рязанцева.

– Успокойтесь, если это и волк, так они в это время смирные… да на двоих и не нападут… – успокаивал ее Рязанцев, с досадой на Юрия и его мальчишескую выдумку.

– Э, ей-богу! – тоже с досадой крякнул Шафров.

– Да идут, идут… не волнуйтесь! – презрительно скривив губы, сказала Лида.

Послышался приближающийся шорох, и скоро из темноты вынырнули Карсавина и Юрий.

Юрий потушил свечу и улыбнулся всем ласково и нерешительно, потому что не знал еще, как они отнеслись к его выходке. Он весь был осыпан желтой глиной, а у Карсавиной сильно было замарано плечо, которым она задела за стену.

– Ну что? – равнодушно спросил Семенов.

– Довольно оригинально и красиво, – нерешительно, точно оправдываясь, ответил Юрий. – Только проходы далеко не идут, засыпано. Там пол какой-то догнивает.

– А вы выстрел слышали? – оживленно блестя глазами, спрашивала Карсавина.

– Господа, мы уже все пиво выпили, и души наши возвеселились в достаточной мере! – закричал снизу Иванов. – Едем!

Когда лодка опять выбралась на широкое место реки, луна уже взошла. Было удивительно тихо и прозрачно; и в небе, и в воде, вверху и внизу одинаково сверкали золотые огоньки звезд, и казалось, что лодка плывет между двумя бездонными воздушными глубинами. Лес на берегу и в воде был черный и таинственный. Запел соловей. Когда все молчали, казалось, что это поет не птица, а какое-то счастливое, разумное, задумчивое существо.

– Как хорошо! – сказала Ляля, поднимая глаза вверх и кладя голову на круглое теплое плечо Карсавиной.

И потом опять долго молчали и слушали. Свист соловья звонко наполнял лес, отдавался трелью над задумчивой рекой и несся над лугами, где в лунном тумане чутко застыли травы и цветы, вдаль и вверх к холодному звездному небу.

– О чем он поет? – опять спросила Ляля, как будто нечаянно роняя руку ладонью вверх на колено Рязанцева, чувствуя, как это твердое и сильное колено вздрогнуло, и пугаясь, и радуясь этому движению.

– О любви, конечно! – полушутливо, полусерьезно ответил Рязанцев и тихонько накрыл рукой маленькую теплую и нежную ладонь, доверчиво лежавшую у него на коленях.

– В такую ночь не хочется думать ни о добре, ни о зле, – сказала Лида, отвечая собственным мыслям.

Она думала о том, дурно или хорошо она делает, наслаждаясь жуткой и влекущей игрой. И, глядя на лицо Зарудина, еще более мужественное и красивое при лунном свете, темным блеском отливающем в его глазах, она чувствовала ту же знакомую сладкую истому и жуткое безволие во всем существе своем.

– А совсем о другом! – ответил ей Иванов.

Санин улыбался и не сводил глаз с высокой груди и красивой белеющей от луны шеи сидящей против него Карсавиной.

На лодку набежала темная легкая тень горы, и, когда лодка, оставляя за собой голубые серебристые полосы, опять выскользнула на освещенное место, показалось, что стало еще светлее, шире и свободнее.

Карсавина сбросила свою широкую соломенную шляпу и, еще больше выставив высокую грудь, запела. У нее был высокий, красивый, хотя и небольшой голос. Песня была русская, красивая и грустная, как все русские песни.

– Очень чувствительно! – пробормотал Иванов.

– Хорошо! – сказал Санин.

Когда Карсавина кончила, все захлопали, и хлопки странно и резко отозвались в темном лесу и над рекой.

– Спой еще, Зиночка! – приставала Ляля. – Или лучше прочти свои стихи…

– А вы и поэтесса? – спросил Иванов. – Ско-олько может Бог одному человеку поэзии отпустить!

– А разве это плохо? – смущенно шутя, спросила Карсавина.

– Нет, это очень хорошо, – отозвался Санин.

– Ежели, скажем, девица юная и прелестная, то кому же оно! – поддержал Иванов.

– Прочти, Зиночка! – упрашивала Ляля, вся нежная и горящая от любви.

Карсавина, смущенно улыбаясь, слегка отвернулась к воде и, не ломаясь, прочла тем же звучным и высоким голосом:

Милый, милый, тебе не скажу я,

Не скажу, как тебя я люблю.

Закрываю влюбленные очи —

Берегут они тайну мою…

Этой тайны никто не узнает…

Знают только тоскливые дни,

Только тихие синие ночи,

Только звезд золотые огни,

Только тонкие светлые сети

В сказки ночи влюбленных ветвей.

Знают все… Но не скажут, не скажут