Я попал под откос. Я летел, как птица, падал, как самолет и катился, сметая в инерционной агонии пригородную траву, кустики, консервные банки, бутылки, костры туристов и другие мелкие предметы.

Потом закон инерции перестал использовать меня в качестве иллюстрации собственного существования, и я затих, лежа в неизвестной, крайне болотистой, вредной для здоровья местности.

Тут-то я и потерял веру в жилет.

Выйдя из поезда на ходу, с подранной штаниной, с пустотой души и ломотой в членах, я хотел узнать хотя бы, который сейчас час. Полез за часами в карман, а там, ясно, и лежит тот самый картонный билетик, из-за которого загорелся весь сыр-бор. В кармане жилета, жилета, подло, неожиданно и мерзко предавшего меня.

А надо сказать, что раньше я очень верил в жилет. Искал в нем остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей, сам вид жилета успокаивал меня.

А теперь – все. Лежа в неизвестной мне болотистой, крайне вредной для здоровья местности в жутком состоянии, отдыхая после совершенно несвойственных мне активных действий, я, разумеется, после небольшого размышления, пришел к полнейшему отрицанию жилета.

Подлый предатель! Мой бывший милый, а ныне отрицательный жилет! Какой там длинный ряд пуговок, отсутствие рукавов, шелковая спинка.

Что теперь все это для меня значит, если я окончательно потерял веру в жилет и пришел к полнейшему его отрицанию, когда исчез мой милый островок спокойствия? Грустно мне. Пойду, пойду, скорее пойду по белу свету, посоветуюсь с трудящимися. Может, хоть они подскажут, во что мне теперь начать верить.

23 сентября 1969 г.

Красноярск

Р.S. Этот рассказ обнаруживает неплохое для советских времен знание молодым писателем модных достижений мировой литературы, доступной ему в переводах. И доказывает, что и тогда, если кто-то что-то хотел узнать из упомянутой культуры, то слабую возможность для этого имел, даже если не слушал с утра до ночи Би-би-си и «Голос Америки». Причем география здесь не имела ровным счетом никакого значения. Были и в столице неучи, были и в Сибири интеллектуалы.

«Трансатлантический экспресс» – не могу удержаться, чтобы не упомянуть, что лет десять назад мне бог дал свидеться с великим Аленом Роб-Грийе. На берегу Черного моря в городе Констанца, куда террористы когда-то угнали броненосец «Потемкин», и в Бухаресте, где восставший народ некогда укокошил диктатора Чаушеску. Г-ну А. Роб-Грийе было уже за восемьдесят, но он вовсю хлестал красное вино, и лицо его, где как в капле воды отражалась вся его бурная жизнь, было подвижным и лукавым. Как ни странно, но он даже запомнил мою фамилию, хотя произносил ее с ударением на первый слог. По́пов. Ну да что взять с француза! А кто мне не верит, у меня есть фотография, и был свидетель, поэт Геннадий Айги. Я Роб-Грийе с тех пор уважаю еще больше.

«Золотые плоды» Натали Саррот – все эти «золотые плоды» – скудный урожай советской «образованщины», к которой и я скорее всего отношусь.

Представьте себе на минуту, что вы не тот высокоорганизованный человек, каким вы, несомненно, являетесь в обыденной жизни, а молодой алкоголик, т. Оскин, Аркадий.

Вот вы ночью напиваетесь до чертиков и ведете себя соответственно. Кричите, поете и пляшете, хохоча. А также в процессе пляски пытаетесь выворачивать свои пустые карманы. Карманы выворачиваются, и пьяные окружающие констатируют их абсолютную пустоту.

И вдруг утром ваш старый пиджак, сиротливо висящий на спинке стула, приносит вам неожиданные сюрпризы.

Так вот. Этот самый т. Оскин, проснувшись однажды утром, обнаружил в своем собственном пиджаке десять настоящих рублей.

Событие это очень удивило беспечного Аркадия, потому что денег у него в последнее время и никогда не водилось. Очень-очень это, с позволения сказать, происшествие удивило Аркашу.

– Чудеса, – сказал он, тупо глядя на деньги, – чудеса в моем дырявом пиджаке.

Сказав «чудеса» и повторив «чудеса» т. Оскин встал с постели, чтобы поймать муху, нецелеустремленно ползущую по оконному стеклу. Бросил Аркадий муху навзничь на пол, раздавил он ее крепким каблуком, надел пиджак да и отправился с похмелья на работу, чтобы честно трудиться и заработать денег на жизнь.

Только на работу он не попал, так как человек был необыкновенно слабый. Встретил Фетисова. Показал ему десятку. Тот тоже удивился. Поговорили друзья-приятели о том и о сем, завернули куда надо и так далее. В общем, возвратился т. Оскин домой поздно ночью с пением украинской народной песни «Посияла огирочки близко над водою». Попел немного и одетый бухнулся на постель.

Проснувшись утром следующего дня, он немало изумился нелепости своей жизни.

– Что же это я делаю, подлец! – сказал Аркадий, стоя перед зеркалом и не узнавая себя. – Это же кончится тем, что я окончательно потону на дно, и меня выгонят с работы.

– И правильно сделают, – сказал Голос.

– Ничего себе правильно, – возразил Аркадий. – Ведь я же человек. Человек. Ты меня понимаешь?

И еще что-то продолжал бормотать, ощупывая себя и свою неснятую одежду.

Тут ему пришлось дернуть себя за нос, потому что иного выхода не было. Потому что в том же кармане он нашел те же или другие десять рублей, ту же десятку, тот же красный червонец.

– Ай! – сказал Аркаша. – Ай, что делается! Не понимаю и даже боюсь!

Сказал и посмотрел по сторонам дико.

А по сторонам были одни голые стены. На стенах почти ничего не было. Он-то, конечно, всем всегда говорил, что ему ничего и не надо, но ведь лгал, шельма. С удовольствием ведь завел бы себе на стены какие-нибудь такие приличные вещи, как, например, ковер. Но, увы! Патологическое влечение к алкогольным напиткам это совершенно исключает.

Дико озираясь по сторонам, т. Оскин вышел на улицу и там тоже ничего не понял.

Ездили трамваи. Гуляли знакомые. В магазинах продавали еду и напитки.

Короче говоря, дома он оказался опять очень поздно. Он мычал и плакал, а на земле молодой человек стоял так: поставил ступни под углом девяносто градусов друг к дружке и перекатывался с пятки на носок, а также с носка на пятку.

– Эх, т. Оскин. Разве ж можно пропивать десять рублей дотла, даже если ты нашел их неизвестно по какому случаю? – спросил Голос.

Но ничего не отвечал бедняга. У него и у самого накопилась масса вопросов, требующих немедленного разрешения.

– Что же будет, – вопрошал Оскин, в отчаянии и испуге ломая свои белые пальцы, – разве так можно делать?

И естественно, так и не узнал, можно или нет. А то как же иначе?

Ведь в комнате он был один, кто б ему мог ответить? Голос? Так Голос и так не знал, что к чему.

И, между прочим, зря они оба так уж сильно переживали. Как выяснится в конце этого рассказа, все в конце концов разрешилось благополучно, а Оскин даже получил от этого небольшую пользу – излечился от алкоголизма.