Во рту было сухо и колко от хлебных крошек, Эльза жевала, давилась, заходилась кашлем.

– Запей! – Януся сунула ей чашку с молоком. – А то еще удавишься, чего доброго.

А молоко свежее, только теплое. Кошке понравится. Кошка любит молоко.

– Колбасу в холодильник положу, а то закиснет. – Януся уже хозяйничала в кухне. Эльза прижалась спиной к стене, чашку с недопитым молоком поставила на пол. Тошнит. Если выпить или съесть еще что-нибудь, вырвет. – Ну что? – Януся вышла обратно в коридор, уперла кулаки в крутые бока, посмотрела сверху вниз. – Хочешь таблеточку?

Эльза хотела. Хотела и ненавидела себя за это желание. Себя ненавидела, Янусю, жизнь свою непутевую. Но куда сильнее ненависти был страх. Без таблеток все вернется и больше никогда не отпустит.

На пухлую ладошку Януся высыпала четыре таблетки, подумала немного, убрала одну.

– Хватит, – сказала с недоброй усмешкой. – Еще подохнешь от передоза, возись потом с тобой.

А Эльза уже тянулась к этой ладошке, видела только таблетки, думать могла только о них. Где там ненависть? Где стыд? Даже страх отступил перед этой черной, неумолимой жаждой.

– Погодь, погодь! – Янусины пальцы сжались в кулак, сверкнул на безымянном рубиновый перстенек. – Послезавтра приду, если за мазню свою не сядешь – останешься без колес на неделю. Поняла?

– Поняла. – Эльза сглотнула колючий ком.

– Тогда лови!

Поймала. Прямо на лету поймала. Как дрессированная собачка из цирка. Собачке – лакомство за хорошее поведение, Эльзе – таблетки. Все по-честному…

Проглотить одним махом не получилось, пришлось запивать молоком. Только бы не вырвало, только бы успели всосаться…

– Я пошла. – Януся расправила складки пышной юбки, пригладила пережженные перекисью кудри. – А ты не дури тут. И не зли меня. Помни, только я одна – твоя надежда и опора. Никому ты, сирота убогая, не нужна!

Не нужна. Потому что сирота. Потому что убогая. Когда-то очень давно Эльзе показалось, что нужна. Позволила она себе такую глупость, как вера в человека. Но время все расставило по своим местам. Так что не о чем думать, не о ком горевать. Она теперь знает правду. А правда в том, что никто ей больше не поможет, каждый сам по себе.

Таблетки начинали действовать быстро, не так быстро, как уколы, но все же. Эльза закрыла глаза, прислушиваясь к растекающемуся по измученному телу блаженству. Только в такие вот моменты она чувствовала себя если не хорошо, то хотя бы нормально. Только в такие моменты она ощущала себя человеком.

А кошка вернулась, поднырнула под ладонь, мяукнула требовательно. Единственная верная подружка, куда вернее остальных, куда лучше. Эльза открыла глаза. На полу у ее босых ног лежала мышь. Кошка тоже не хотела, чтобы Эльза сдохла, но не из-за квартиры и картин, а просто потому, что любила. Бывает же такое…

– Спасибо, – сказала Эльза и одной рукой почесала кошку за ухом, а второй придвинула к ней чашку с недопитым молоком. – А это тебе. Так сказать, от нашего стола вашему…

Стало почти хорошо. Теплая хмельная волна сначала лизнула ноги, потом подхватила под руки, подняла, понесла на кровать. Если повезет, забвение продлится долго, достаточно долго, чтобы не чувствовать вообще ничего…

Не вышло… Януся принесла какие-то неправильные таблетки, может, просроченные. Не получилось забвения – снова нарастала боль. На сей раз у Эльзы не сжималось спазмами горло, а просто кто-то тряс ее за плечи и звал злым голосом:

– Эльза!

У видения было лицо Никиты. Конечно, как же иначе ей выглядеть? Вот только Никиты больше нет. Где-то он точно есть, но только не в Эльзиной беспутной жизни.

– Уходи. Тебя тоже нет!

Вот только видение не уходило, оно злилось так же, как злилась Эльза, прижимало ее к кровати, дышало с присвистом, а потом спеленало и поволокло. К черту! Пусть волочет! Пусть делает что угодно, Эльзе плевать. Таблетки скоро перестанут действовать…

Перестали. Предали Эльзу так же, как предавали все остальные, оставили после себя только боль, страх и отвращение. Эльза открыла глаза. Над головой вместо привычного, в разводах и трещинах потолка нависал какой-то другой, незнакомый потолок – слишком белый, слишком яркий. Наверное, что-то с глазами. Такое уже бывало, что зрение ее подводило, накидывало сизый морок на реальный мир. Надо только потереть глаза.

Не вышло. Потереть не вышло, даже руку поднять. А вот такого еще не бывало, не отказывали ей еще руки-ноги. Почти не отказывали.

Пришлось, превозмогая боль и тошноту, приподнять голову, посмотреть, что там не так с руками. С руками все было не так, абсолютно все! Они были привязаны кожаными ремнями к металлическим поручням кровати. Чужой кровати, медицинской…

Значит, все-таки передоз, или не выдержал кто-то из соседей, вызвал санитаров. Что же она натворила? Как попала сюда, в эту до боли светлую комнату, под прицел уютно попискивающих мониторов? Или нужно задать другой вопрос? Как ей вырваться из этой стерильной клетки?! Как убежать?!

Остатков разума хватило, чтобы не кричать, но не хватило на то, чтобы осмотреться, перед тем как начать действовать. Эльза заметалась, в попытках высвободиться из кожаных браслетов до крови стирая кожу на запястьях. Громко мяукнула кошка, прыгнула на грудь, принялась вылизывать подбородок и мокрые от слез щеки. Кошек в психушках не держат, в психушках запирают лишь вот таких неприкаянных, как Эльза. Значит, нет никакой палаты и наручников, а есть продолжение кошмара. Такое реалистичное продолжение, что даже не верится…

– Эльза, не дергайся, ты поранишься.

Все, точно кошмар. Потому что только в кошмаре она слышит этот голос. Слышит все реже и реже, но все же. Хорошо, пусть он говорит. Когда он говорит, становится легче. Он почти как кошка, а может быть, даже лучше. Надо лишь помнить, что он ненастоящий, что он не навсегда. Однажды так уже было, он пришел, а потом ушел. Эльза думала, что умрет, но все равно выжила. Назло всем, в первую очередь самой себе.

– Давно тебя не было, Ник. – Сейчас, когда она знает, как устроен мир – все эти миры! – ей легче. Сейчас она знает правила игры и даже может подыграть собственным галлюцинациям. Это так забавно – беседовать с галлюцинацией. Еще бы кто-нибудь убавил боль, хоть чуть-чуть…

– Да, Элли. Меня давно не было. – На лоб легла горячая и тяжелая ладонь. Слишком горячая, слишком тяжелая. Ничего, она потерпит. – Как ты себя чувствуешь?

А может, и глаза открыть? Может, галлюцинация слуховая станет еще и зрительной? Два удовольствия в одном флаконе.

– Я хорошо, Ник. Просто замечательно… – Сначала сказала и только потом открыла глаза.

Он повзрослел. На висках легкая, едва заметная проседь, сизая щетина на подбородке, а во взгляде что-то такое… Плевать что, только бы не жалость и не брезгливость. Потому что настоящий Никита именно так бы на нее и посмотрел. Любой человек так бы посмотрел. Но этот не настоящий, этот – порождение ее воспаленного, одурманенного наркотиками мозга. Очень реалистичное порождение. Хоть портрет пиши. У нее никогда не получались портреты, но сейчас вот захотелось. Она напишет портрет Никиты и спрячет его под матрас, чтобы Януся не нашла. Должно же у нее хоть что-нибудь от него остаться.