И о могилах. Пропавшую сборщицу яблок нашли в овраге за старыми вырубками. Несчастную удавили и даже не побеспокоились скрыть преступление, оставив на поживу зверью и червям. Мир вокруг все больше наполняется жестокостью, Жан, я почти рад, что покидаю его. Но синие глаза Кристины, ангела во плоти, ах, эти дивные женские глаза… Не ради них ли мы сходим с ума, прощая действительности то, что она не сон? Если предположить, что и Кристина мне лишь снится, как вчера снилась Люси… Допишу позднее, очень болит голова…

Твой Жак.

01 ноября 1933 года

г-ну А. Леграну

Кан, отель «Дюссо»

от г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Господин Легран,

Стыдно признаться, но я банально и глупо потерял связь с нашим общим другом, инспектором Мерсо. Мое последнее письмо не застало его в Сент-Илер-де-Рье, где инспектор почти напал на след преступника. Полагаю, Пьер отправился дальше по цепочке, но не по часовой стрелке вокруг побережья Франции, как вы писали в своих расчетах, а против нее. Видите ли, Пьер несколько консервативен и доверяет только тем методам расследования, которые лично опробовал на практике. Он непревзойденно умеет допрашивать свидетелей и выяснять мельчайшие детали, полагая, что этого всегда достаточно. Потому я не думаю, что он прибудет в Кан, пока не узнает, что есть достоверные результаты вашей работы, к которой я испытываю глубочайшее уважение.

Но сейчас обстоятельства таковы, что появились новые сведения. Одна из жертв в личном дневнике написала, что виделась с преступником, будучи нездоровой. Записи достаточно туманны, но я почти уверен, что несчастная девочка писала о враче. Разумеется, круг пациентов каждого приличного врача ограничен определенным обществом, но все же врач – это тот, кто может войти в любой дом, не вызвав подозрения. Господин Легран, мне необходимо передать эту улику инспектору. Я боюсь не успеть в Аркашон, куда направился Пьер, так что не могли бы вы телеграммой передать мне список тех мест преступления, что были до Аркашона? Я постараюсь перехватить Пьера в одном из них. Могу лишь надеяться, что у меня хватит на это здоровья и живости, которые давно не подвергались такому испытанию, как преследование господина Мерсо, в свою очередь идущего по следу.

Искренне ваш Клод Жавель

02 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Жан,

Определенно, что-то неладное творится с моей головой. Сегодня я проснулся изможденным настолько, что едва открыл глаза. А открыв их, первое, что увидел – внимательный взгляд доктора Мартена, сидящего у моей постели. Удивительный человек – доктор. Всегда безупречно внимательный, деликатный. Но знаешь, Жан, в эти первые мгновения между сном и явью мне отчего-то стало не по себе. Словно… нет, конечно, глупости. Просто доктор очень чуток к пониманию клятвы Гиппократа и не может оставить в беспомощном состоянии даже такой жалкий человеческий обломок, как я. Что еще может быть причиной его заботы? Оказалось, Мартен навещал меня каждый день и даже хотел прислать из деревни сиделку, но отказался от этой мысли, потому что я уверял его, что могу обойтись своими силами. Да, Жан, представь, все эти дни я разговаривал с доктором, ел бульон и гренки, которые он приносил из кабачка Клоделя и даже выходил в сад. Но ничего этого я не помню. Мое последнее воспоминание – Сен-Бьеф и сухая, как старая кость, фигура Гренобля, из которой годы вытопили все, кроме разума и жесткой сердцевины. А еще Кристина… милый ангел с испуганно-беспокойными глазами. Говорю тебе, Жан, я не помню почти неделю.

Перед уходом Мартен сказал, что мне следует быть осторожнее, потому что в один из своих походов по саду – «неосторожных походов», как он сказал, неодобрительно покачивая головой, – я поранился. И действительно, на простынях засохшие пятна крови. Но я не могу понять, откуда она. Для кровотечений слишком рано, но, может… Я растерян, Жан. Растерян и почти испуган. О, я не беспокоюсь за себя, но… А, ладно, пустое. Лишь бы не болела так голова да рассеялся утомительный туман перед глазами.

Твой Жак.

03 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня мне лучше, и вчерашнее письмо кажется такой глупостью… Мартен снова навещал меня утром и успокоил мои страхи, сказав, что у меня был жар и потеря памяти объясняется именно этим. Разумеется, я доверяю его мастерству, но иногда, Жан, как бы мне хотелось, чтобы ты был рядом, мой дорогой брат, столь сведущий в медицине. Действительно ли при лихорадке могут исчезнуть из памяти несколько дней? Я не знаю. Мне кажется, что нет, но… В нынешнем состоянии я не могу воспользоваться помощью другого врача, а Мартен… Мне неприятно думать, что я так зависим от его великодушия, но если выбирать между богадельней кюре и любезным вниманием Мартена… У меня все же слегка путаются мысли, Жан, но я точно знаю, что не хочу покидать Дом на холме, а доктор твердо обещал мне это. Мы договорились, что в крайнем случае он найдет мне сиделку.

Жан, я и сам не могу сказать, почему так цепляюсь за эти развалины, без которых прекрасно обходился столько лет. Ну, хорошо, не прекрасно, в глубине души у меня всегда, подобно старому облезлому псу с слезящимися глазами, жила тоска по садам Сен-Бьефа и мирной теплой тишине нашего дома. Я не могу, не могу и не хочу покинуть его сейчас, когда нам осталось так мало времени провести вместе. Я последний, и дом просто развалится, став руинами уже не по названию, а на самом деле. Но пока мы будто поддерживаем друг друга…

Ах, Жан, я сыплю словами, чтобы скрыть за ними свой страх. Знаешь, я стал прятать эти письма в наш старый тайник в библиотеке. От кого? Не знаю. Ко мне приходит только доктор, с чего мне бояться его? Должно быть, это еще один признак постепенного разрушения мозга, ведь его омывает неполноценная кровь, отравленная болезнью и обезболивающими пилюлями. Ночью мне приснился сон. Я склонялся над мертвой девушкой, глядящей в безупречный круг луны, трогал холодную окостеневшую руку. Ригор мортис, не так ли? Откуда я знаю это, Жан? Услышал от тебя, вероятно… Но это значит, что девушка уже была мертва, откуда же тогда у меня могла взяться кровь на руках?

Я перечитываю последние фразы снова и снова, но смысл их ускользает. Я не мог испачкаться кровью во сне, а Мартен видел ее на мне наяву. Но я не помню, как и куда выходил. Но сборщицу яблок, если это была она, нашли до моей лихорадки, утопившей и без того слабый разум в забытьи. Жан, как мне не хватает твоей спокойной логики и ледяной рассудочности. Я… Я боюсь и не хочу вспоминать. Это ведь уже было, верно? Люси… она была первой. Еще двое девушек из деревни последовали за ней, прежде чем все прекратилось. Мартен не помнит, но он не из Сен-Бьефа. Мне бы стоило поговорить, но с кем? С рассудительным доктором? Со смешным недотепой кюре? С Греноблем? Я боюсь говорить об этом, Жан, словно мои слова и даже мысли пробудят нечто страшное, чему лучше бы лежать в могиле вместе с последним из Дуаньяров.

Твой Жак.

05 ноября 1933 года