Симон умолк. Ему был виден только затылок сына, но он легко мог представить, что на лице его сейчас сохраняется то же самое отрешенно-печальное выражение, которое всем им приходилось наблюдать последние несколько недель. Он снова откашлялся и вновь, словно с разбега, принялся декламировать заранее подготовленный текст:

— Не сомневаюсь, что ты чувствуешь себя связанным обещанием. Но, давая его, Памфилий, ты не подумал о всех нас, а особенно о матери. Если бы ты решил жениться на этой девушке, твоим матери и сестре пришлось бы постоянно прилагать все силы, чтобы жить с нею в мире под одной крышей. Но так много от них требовать нельзя. Ты ведь их знаешь. Девушка понятия не имеет о наших обычаях. Она не знает, сколь непритязательна и однообразна жизнь наших женщин. Полагаю, жизнь с андрианкой и всей этой странной компанией, что нашла приют в ее доме, была необычным испытанием. Но с нами счастливой она не станет. И даже если не будет перечить твоей матери изо дня в день… то даже хуже — замкнется и уйдет в себя. Поверь мне, Памфилий, они никогда не полюбят друг друга. Лучше проявить жестокость сейчас и оставить ее наедине с собой, нежели поселить несогласие и раздор в нашем доме — несогласие и раздор на всю жизнь.

На мгновение память ему изменила, но он собрался и продолжил:

— Но даже если допустить, что твои мать и сестра полюбят ее и примут в дом со всею сердечностью, все равно в поведении других женщин нашего острова она будет находить нечто оскорбительное для себя. Мы, мужчины, не придаем такого уж значения всем этим социальным различиям, но женщины… женщины с их ограниченными интересами и… ну, и так далее… их хлебом не корми, только дай посмотреть на кого-нибудь свысока или вообще не заметить. Это согревает их. Глицерия — не гречанка. Ее сестра была гетерой. И всю жизнь ей придется терпеть их поджатые губы и косые взгляды. Но главное даже не в этом. Симон рассчитывал, что столь интригующая пауза в его блестящей речи хоть как-то заставит сына поменять позу, но молодой человек даже не пошевелился. Симон обвел усталым взглядом палестру.

— Девушка физически не сильная. И легко срывается, нервы у нее как натянутая струна. Она народит тебе хилых, больных детишек. А мы с тобой знаем, каково живется семьям с такими детьми. Она немного походит на жену нашего соседа Доуро, как тебе кажется? И слабое здоровье таких женщин — пусть даже они более миловидны, да, более миловидны, чем Филумена, — делает их раздражительными и капризными. И на детях это тоже сказывается. Нельзя производить на свет детей, которые не могут участвовать в общих играх, детей-молчунов, постоянно подверженных простудам, лихорадке и различным хворям. Самое главное в жизни — дом, полный сильных, здоровых ребят. Возьми, к примеру, Филумену. Ты ее не любишь в том смысле, в каком это слово употребляют поэты. Ну что ж, женясь на твоей матери, быть может, и я ее не любил. Но со временем полюбил и… как бы сказать… теперь мне трудно представить себя женатым на другой женщине, то есть женатым так удачно. Филумена — привлекательная девушка. Но главное, она сильная. Ну, так как?.. Как тебе кажется, Памфилий, есть хоть какая-то правда в моих словах? Памфилий?

Но Памфилий спал.

Последнее, что ему вспомнилось, перед тем как заснуть, — одна из максим Хризии — ироническая фраза, которую он предпочитал истолковывать буквально: «Ошибки, которые мы совершаем из-за своей щедрости, предпочтительнее выгод, которые мы получаем благодаря своей осмотрительности».

Симон не был обескуражен. Он вздохнул и, подняв голову, увидел жреца Эскулапа и Аполлона, по-прежнему отмеряющего круг за кругом — на беговой дорожке. Ему вспомнилось, как несколько месяцев назад они с Состратой взяли с собой в храм сестру Памфилия. Два дня и две ночи она мучалась от боли в ухе, и хоть и знали они, что жрец нередко раздражается, когда его беспокоят из-за мелких недугов, все же отважились отвести к нему дочь. Обычно он принимал больных сразу после восхода солнца, и, оказавшись там в этот час, Симон с женой обнаружили в храме целую толпу: инвалиды, которых принесли сюда на носилках, люди, страдающие от опухолей, продолжительной слабости, рези в глазах, одержимые… Симона с Состратой болезни миновали. Они видели в них, как и в бедности, как и в нечистоте, проявление недостатка гражданственности и потому, обнаружив такое количество недужных, едва не вернулись домой, настолько велико было отвращение. Жрец требовал, чтобы близкие, приводящие к нему больных, пока он беседует с ними, отходили подальше, так что и Симон с Состратой неохотно двинулись прочь по ближайшей аллее. Кажется, Арго не разделяла отношения родителей к болезням — еще не дойдя до храма (прикрывая уши ладонями), она погрузилась в благоговейное молчание, а когда подошла ее очередь, поведала свою недолгую историю голосом, сдавленным от волнения. Жрец бережно прикоснулся к ее уху, произнес слова заклинания. Затем закапал в уши немного масла и пристально вгляделся в ее смущенное лицо. И пока смотрел, губы его начали постепенно изгибаться в улыбке, и девушка тоже улыбнулась в ответ.

Подлинное воздействие на человека оказывают не единичный порыв красноречия и не удачно подобранные слова, но умение собрать воедино глубинные мысли, сосредоточенные в глазах другого. И есть нечто более важное, чем просто исцеление болезни, — это готовность принять ее и разделить с больным.

Боль в ушах сразу не прошла, но Арго сказала родителям, что прошла, ибо ничего другого они бы просто не поняли; и всю ночь она, не жалуясь, пролежала, прижимая к ушам пакетики с лавровыми листьями, которые дал ей жрец, и повторяя в уме разговор с ним, вспоминая его взгляд.

Больше таких бесед у девушки с ним не было, но, когда они случайно встретились на дороге, сердце ее затрепетало. Арго робко поприветствовала его, веки ее задрожали, исподтишка она бросила на него быстрый взгляд, который он вернул со слабым подобием улыбки. Ее родителям эта внезапно возникшая внутренняя связь показалась забавной — жрец выявил в характере дочери свойства, о существовании которых они и не подозревали, а между тем им суждено было проявлять себя на протяжении всей ее жизни. С тех пор у Арго даже осанка изменилась, она выпрямилась.

Однажды к ним зашел поужинать кузен, живущий на другой стороне острова. За столом он отпустил колкое замечание в адрес жреца, в том смысле, что тот способен исцелять только старух, вообразивших себя больными. У Арго потемнели глаза, упрямо сжались губы. Она порывисто встала из-за стола, и с тех пор бедный дурачок слова от нее не услышал, так и не поняв, чем провинился. Все это и вспомнилось Симону, когда он увидел жреца.

«Такие люди, — подумал он, — знают о жизни какую-то тайну. Так почему бы не сказать о ней открыто, вместо того, чтобы облекать ее во всякие ритуальные заклинания? Им ведомо нечто такое, что удерживает их от шатания из стороны в сторону, как это свойственно всем нам. А ведь если подумать. — Симон оттопырил нижнюю губу. — Что я здесь делаю, если не просто валяю дурака? Топчусь на месте, рассуждаю о вещах, в которых сам не разбираюсь. — Он остановил долгий взгляд на спящем сыне. — Памфилий тоже знает часть этой тайны. Как и та женщина с Алидроса. Хрем прав, хоть в его устах это и звучит укором: в Памфилии есть что-то от жреца, что-то такое, что жаждет пробиться наружу. Ладно, лучше встать да уйти, пока что-нибудь еще не сказал».